момент нанесения удара: тут уже не до рассуждений…
Я был следователем в местности, где серьезные следствия не редкость, стало быть, мне приходилось не раз брать на себя обязанность заключать обвиненных в тюремный замок. Если б вы видели лица подсудимых во время чтения постановления, так и вы бы согласились со мной, что я не преувеличиваю, рассказывая о тяжести переносимого в эти минуты впечатления, и что минуты эти действительно «скверные минуты». Люди заносчивые, смелые до дерзости, бывшие во всевозможных передрягах и положениях, разом утрачивали всю свою заносчивость, закаленность. Когда читаешь протокол, так видишь, что человек сначала не хочет верить услышанному, старается не проронить ни одного слова, на лету их хватает; когда же печальная действительность все проясняется и проясняется перед ним, когда в перспективе нельзя уже обмануться, тогда он зеленеет весь, губы дрожать начинают и все лицо выражает такую беспомощность, такое глубокое страдание, что… что я желаю вам как можно меньше видеть на своем веку таких физиономий.
Помню: кладовую подломали и похитили из нее вещей на довольно большую сумму. Главный похититель открылся: это был Семен Дедко, уроженец западных губерний. Дедку уже было лет под сорок, исходил он чуть ли не всю Россию, во все время следствия держал себя дерзко, но против него открывались все новые улики, и в конце концов он должен был сознаться в преступлении. Дедко подлежал заключению в тюремный замок, ему стали читать постановление. Каждое мое слово приходилось Дедку, как удар ножом, он тяжело дышал и становился все бледнее. Я кончил чтение, Дедко стоял несколько секунд, как бы не понимая, что с ним делается: окаменел человек. Но действительность выяснилась, Дедко схватил себя за голову, припал к косяку, и с глухим рыданием из груди его вырвались слова: «Анна моя, Анна! Что с тобой-то будет!»
Впоследствии я узнал смысл восклицания Дедка: у него дочка была, девочка лет четырнадцати, красавица-ребенок, ее Дедко любил до безумия, и этот вор был отец страстный, нежный, всю свою способность любви, сосредоточивший на детище.
Чуваш один попался: с воровской клячей поймали, ускакать не успел. Чуваш и без того был из придавленных, так, голь перекатная, нужда заплатанная. Воровать он стал из бедности больше: земля плохая, песок один, падежи, поборы всякие, ну и свихнулся мужик. Кафтанишка на чуваше был рваный, лапти чуть ли не целый год носились, солома из разных мест пучками выглядывала; борода всклокоченная, взгляд пугливый, жалость брала смотреть на него. Следствие окончательно прихлопнуло чуваша.
Чуваш подлежал заключению в тюремном замке; я составил постановление и прочитал его, Чуваш выслушал и упал на колени.
– Бачка! Жалей человек! – только и сказал чуваш, но зато как сказал!
Сердце кровью облилось, глядя на него.
Бродягу привели, парня лет двадцати шести, с красивым лицом. Во время следствия он все куражил себя (это обыкновенная манера бродяг): хотелось показать, что ему все нипочем, изредка только по лицу его какая-то тень пробегала. Следствия над бродягами кончаются скоро: «зовут меня Иваном, ни отца, ни матери не помню, деревни где родился, тоже, живу где день, где ночь, а где и целый год, добрые люди напоят-накормят, а как их звать, не знаю», и так далее в том же любопытном роде. Бродяга каждый уверен, что рано или поздно его изловят, что не миновать ему остров, а подите-ка, инда помрачнел Иван, не помнящий родства [3], губы почернели, как услыхал, что его в тюремный замок отправляют. Правда, не упал на колени, но не меньше страдания высказалось и в его коротком восклицании:
– Эх, Ванька, доля твоя горькая!
Впрочем, как и везде, бывают и здесь исключения, принадлежат же исключения людям бывалым, с острогом знакомым. «Страшен гром, да милостив Бог», – думает бывалый, и ничего: из воды-то не впервой сухим выходить. Таких тоже приводилось мне видеть. Прочитал я одному из бывалых свое постановление: не мигнув глазом, он выслушал его.
– Это то есть значит: на казенну фатеру отправляйся, на харчи даровые?
– На казенную.
– Можно. Житьишко и там нашему брату важнец бывает, валандайся в компанстве! Стосковались, чай, голубчики, обо мне.
Еще смеется бывалый человек. Но такое в редкость.
Женщин тоже приводилось мне лишать свободы. Сцены, разыгрывавшиеся в этом случае, были еще тяжелее. Мужчина крепче, выносливее, он одарен большею способностью взглянуть хладнокровнее на действительность, какова бы ни была она. Мужчина больше толкается в жизни, ему приходится знакомиться с ней во всех ее проявлениях, в борьбе он приучен надеяться на себя, а потому не так мучительно испытывает на себе чувство одиночной беспомощности. Женщина вся зараз поддается влиянию минуты, дальше этой минуты для нее ничего не существует.
Большинство женщин, над которыми я производил следствие, были из «гулящих». Сталкивался также с детоубийцами и другими преступницами.
Однажды меня разбудили часов в пять утра: человек какой-то требовал немедленного свидания. Я вышел к нему. Судя по костюму и фигуре, это был купец или приказчик, лет двадцати трех. Пришедший смотрелся совсем помешанным и трясся как в лихорадке, увидав меня, он повалился в ноги.
– Батюшка, помогите! Разорили совсем… пьян был… убьет меня тятинька-с… две тысячи… людоед они у нас… Лизка вынула… – несвязно бормотал пришедший.
Из последних фраз можно было только догадаться, в чем дело, но трудно составить о нем полное понятие. Дав пришедшему время успокоиться по возможности, я его расспросил обстоятельней. Случай в городах весьма обыкновенный: пришедший был купеческий сын «из верховых», Крылов по фамилии, приплыл в наш город с хлебом. Запродав товар и получив две тысячи рублей серебром, Крылов отправился с приятелями сначала в трактир «магарычи выпить», а оттуда, урезавшись достаточным манером, в один из «веселых приютов». Большая часть ночи прошла, конечно, в пьянстве. Проснувшись в приюте на другой день рано утром, Крылов первым делом хватился за карман, но увы! В нем не было бумажника с двумя тысячами рублей серебром. Почти в беспамятстве Крылов выпрыгнул в окно и бросился ко мне. У Крылова удержалось одно только воспоминание из прошедшей жизни: около него одна из «гулящих» во весь вечер ластилась – Лизавета, и ее он заподозрил в краже.
Успех открытия в подобного рода преступлениях зависит от скорости, потому что преступление (в большинстве случаев) совершается под пьяную руку, без предзаданной цели схоронить получше концы. Стоит стон над «приютом», песни горланят, идет гульба, пляс крепко; навеселе на кругах ходят развеселые девицы, сколько сил у кого хватает, безобразничают над ними «гости»; заметит «барышня», что карман у «гостя» оттопырился что-то больно, недолго думая запустить
