дискосом и воздухами; затем снова защипнул на покрове две широкие складки и опустил на него футляр, в который вложил антиминс. Все его существо выражало горячую благодарность. Он испрашивал у Неба отпущения грехов, праведной жизни на земле и приобщения к вечному блаженству. Он все еще был поглощен чудом Божественной любви, непрерывным жертвенным закланием, ежедневно питавшим его кровью и плотью Спасителя.
Прочитав молитвы, он обернулся и произнес:
– Ite, missa est [18].
– Deo gratias, – отвечал Венсан.
Священник повернулся и приложился к престолу, затем снова вышел вперед. Протянув правую руку, а левую держа пониже груди, он благословил церковь, полную солнечного света и воробьиного гама:
– Benedicat vos omnipotens Deus, Pater, et Filius, et Spiritus Sanctus [19].
– Amen, – ответил прислужник и перекрестился.
Солнце поднималось все выше, и воробьи совсем осмелели. Священник читал на левом аналое Евангелие от Иоанна, возвещавшее о вечности Слова. А тем временем солнечные лучи залили весь алтарь, осветили створки, отделанные под мрамор, и совсем поглотили огоньки двух свечей: теперь их короткие фитили казались двумя темными пятнами. Торжествующее светило ярко озаряло крест, подсвечники, ризу, покровы на чаше, и все это золото меркло под его лучами. А когда священник, взяв чашу и преклонив колено, с покрытой головою, вышел из алтаря в ризницу, предшествуемый прислужником, который нес плат и сосуды, – дневное светило осталось единственным властелином церкви. Лучи его позолотили пелену, зажгли блеском дверцу дарохранительницы, славя плодородие мая. От плит веяло теплом. По оштукатуренным стенам, по статуе Пречистой Девы и даже по распятию пробегал трепет жизни, будто сама смерть была побеждена вечной юностью земли.
III
Теза поспешила потушить свечи. Она замешкалась, выгоняя воробьев, и когда отнесла в ризницу служебник, аббата Муре там уже не было. Он сам убрал священную утварь, омыв предварительно руки, и теперь в трапезной стоя завтракал чашкою молока.
– Вам бы не стоило позволять сестре разбрасывать в церкви хлеб, – заявила Теза, входя в комнату. – Эту милую затею она придумала прошлой зимой. Уверяет, что воробьям холодно и Господь Бог может их накормить… Вот увидите, она еще заставит нас спать вместе с курами и кроликами.
– Нам же будет теплее, – добродушно отвечал молодой священник. – Вечно-то вы ворчите, Теза! Пусть бедняжка Дезире возится со своими животными. Ведь у нее, у нашей простушки, других радостей нет!
Служанка так и застыла посреди комнаты.
– Ну да, – возразила она, – вы еще, чего доброго, позволите даже сорокам вить гнезда в церкви! Ничего-то вы не замечаете, послушать вас – все хорошо… Повезло вашей сестрице, что вы, как вышли из семинарии, взяли ее к себе! Ни отца, ни матери! Хотела бы я знать, кто, кроме вас, позволил бы ей целые дни проводить на скотном дворе?
Переменив тон, она продолжала уже более мягко:
– И то сказать, жаль, конечно, запрещать ей это. Ведь она у нас будто малое дитя. Ей и десяти лет по уму не дашь, даром что одна из самых сильных девушек в округе… Знаете, по вечерам я ее еще укладываю спать, и она требует, чтобы я рассказывала ей сказки да убаюкивала, словно ребенка.
Аббат Муре, не присаживаясь, допивал молоко. Пальцы его слегка покраснели: в трапезной было холодно. В этой большой комнате с серыми крашеными стенами и выложенным плитками полом, кроме стола и стульев, не было никакой другой мебели. Теза сняла салфетку, которую было разостлала на краю стола для завтрака.
– Вы совсем не употребляете столового белья, – пробормотала она. – Посмотришь – вам будто и присесть некогда, вечно торопитесь… Ах, если бы вы знавали господина Каффена, бедного покойного кюре, который был здесь до вас! Вот уж неженка! Он бы и пищи переварить не мог, если бы поел стоя… Нормандец он был, как и я, из Кантле. Ох! Не очень-то я ему благодарна, что он привез меня сюда, в эту волчью яму. Господи, как мы первое время здесь скучали! У бедного моего кюре произошли неприятности в наших краях… Как, сударь, вы даже не подсластили молока? Оба куска сахара остались!
Священник поставил чашку.
– Да, забыл, кажется, – сказал он.
Теза посмотрела ему в лицо и пожала плечами. Она сложила в салфетку ломтик ситного хлеба, также оставшийся нетронутым. А когда аббат собрался уходить, подбежала к нему, опустилась на колени и закричала:
– Обождите, у вас шнурки развязались… Никак не пойму, как вы можете ходить в этих мужицких башмаках! С виду вы такой нежный, такой избалованный!.. Видать, епископ хорошо вас знает, коли дал вам самый бедный приход в департаменте.
– Но ведь я сам выбрал Арто… – сказал священник и снова улыбнулся. – Вы что-то сегодня не в духе, Теза! Разве мы не счастливы здесь? У нас есть все, что надо, и живем мы мирно, точно в раю.
Тут она сдержалась, засмеялась сама и ответила:
– Святой вы человек, господин кюре!.. Ладно! Чем спорить, поглядите-ка лучше, какая знатная у меня стирка!
Ему пришлось отправиться с нею. Теза грозила, что не выпустит его из дому, пока он не похвалит ее работу. Выходя из трапезной, он наткнулся в коридоре на кусок штукатурки.
– Это еще что такое? – удивился он.
– Пустяки, – свирепо отвечала Теза. – Просто дом церковный валится. Но, по-вашему, все хорошо: у вас есть все, что надо… О господи! Повсюду щели! Взгляните-ка на потолок! Ведь он весь растрескался! Коли нас не раздавит на этих днях, надо будет толстую свечу поставить нашему ангелу-хранителю. Но что за беда, раз вам это нравится. И в церкви то же. Еще два года назад надо было вставить там новые стекла. Зимой Господь Бог там мерзнет. А потом и разбойники воробьи туда больше бы не залетали. В конце концов я заклею окна бумагой, вот увидите!
– Прекрасная мысль, – пробормотал священник, – можно будет заклеить бумагой… Ну а стены тут толще, чем кажется. Вот только пол в моей комнате немного прогнулся возле окна. Дом этот всех нас переживет!
Под навесом, у входа в кухню, священник, желая доставить Тезе удовольствие, остановился и рассыпался в похвалах ее великолепной стирке. Однако старуха потребовала, чтобы он понюхал воду и опустил в нее пальцы. После этого она пришла в совершенный восторг и выказала настоящую материнскую заботливость. Перестав ворчать, Теза побежала за щеткой и, принеся ее, сказала:
– Уж не собираетесь ли вы выйти из дому в таком виде? На вашей сутане еще вчерашняя грязь осталась. Повесь вы ее на перила, я бы ее давно почистила… Сутана еще хоть куда. Только подбирайте ее выше, когда переходите поле, а то репейник весь подол изорвет.
Она поворачивала его, как ребенка, заставляя вздрагивать с ног до головы под яростными ударами щетки.
– Ладно, ладно, хватит, – сказал он, вырываясь. – Присмотрите за Дезире. Хорошо? Я ей скажу, что мне надо уходить.
Но в это мгновение чей-то звонкий голос крикнул:
– Серж, Серж!
Дезире вбежала, вся раскрасневшись от радости, с непокрытой головой; ее черные волосы были закручены на затылке тугим узлом, руки по локоть выпачканы в навозе. Она только что чистила кур. Увидав, что брат уходит с молитвенником под мышкой, она громко рассмеялась и принялась целовать его, закинув руки назад, чтобы не запачкать.
– Нет, нет, – лепетала она, – я тебя замараю… Ох, как мне весело! Вернешься – поглядишь на животных.
И тотчас же убежала. Аббат Муре пообещал вернуться к одиннадцати часам завтракать. Он уже совсем уходил, когда Теза, провожавшая его до порога, прокричала ему вслед последние наставления:
– Не забудьте повидаться с братом Арканжиасом… Да зайдите к Брише, жена его вчера приходила, все по поводу этой свадьбы… Господин кюре, послушайте же! Я встретила Розали. Она спит и видит выйти замуж за этого верзилу Фортюне. Потолкуйте с дядюшкой Бамбусом, может, он вас теперь послушает… и не возвращайтесь в полдень, как намедни! В одиннадцать придете? В одиннадцать, ладно?
Но священник больше не оборачивался. И она вернулась домой, бормоча сквозь зубы:
– Так он меня и послушает!.. Ему нет еще двадцати шести лет, а он
