Внутри все было тихо. Не слышно было даже дыхания спящих. Спят ли они? А может, — не спят? В кубрике была страшная жара, духота и пахло потом. Косма нащупал койки и отсчитал четвертую в нижнем ряду.
Молния снова осветила все: занавески у коек, ботинки и деревянные сандалии на полу, некрашеный стол, бутылку на нем, два зеркальца для бритья, несколько жестяных тарелок, ложки, упавшую на пол сложенную газету. Потом все опять погрузилось в темноту… Косма нагнулся над крепко спящим человеком.
Это был он — Лае, с его длинными, вьющимися волосами, бачками и татуировкой на руках. Ничего не стоило пырнуть его ножом. И все будет кончено: страдания, ненависть, ревность, любовь Маргариты к Лае. Что будет после этого — ему, Косме, было решительно все равно. Будь, что будет. Главное — чтобы вся эта мука поскорей кончилась. Он занес нож и стал ждать молнии, чтобы ударить наверняка. Яркая вспышка осветила кубрик, и где-то, совсем близко, ударил гром. После этого молнии следовали одна за другой, все озарилось фантастическим, лиловым светом, раскаты грома сливались в сплошной оглушительный грохот. Но Косма как занес нож, так и замер. Под ним, на койке, в одной рубахе, подложив руку под голову, спал, лежа на животе, Лае. Его пышная шевелюра растрепалась и стояла дыбом, напоминая петушиный гребень. Из угла открытого рта текла тонкая струйка слюны. Задравшаяся рубаха обнажала волосатые ноги и выпяченный белый зад. Косма почувствовал, что в нем происходит что-то необычное, такое, чего он до сих пор никогда еще не испытывал. Молния еще раз осветила раскинувшегося на койке матроса. «Этот волосатый любит Маргариту!» — думал рыбак. И нравится ей, а он, Косма, собирается его убить… За то и собирался убить, что нравится, за то и хотел взять грех на душу… И вот этого-то волосатого он ненавидел безумной ненавистью, чуть не зарезал…
Рука его медленно опустилась. Он неуверенно повернулся и медленно, как ходят во сне, вышел. В нескольких саженях от парохода молния ударила в море. Косма шатаясь прошел на верхнюю палубу, все еще держа нож в руке, потом посмотрел на него, вздрогнул и кинул далеко за борт. Нож, под страшные раскаты грома, беззвучно упал в воду.
Косме вдруг вспомнилось, какой смешной вид был у Лае на койке и как он, Косма, только что хотел его убить за то, что он нравится Маргарите, и его стал разбирать смех. Чем больше он об этом думал, тем смешнее ему казалось все это происшествие и тем громче он хохотал. Хохотал он долго, держась за живот и боясь, как бы от такого смеха что-нибудь не оборвалось у него внутри. Слезы текли у него по щекам. Кое-как успокоившись, он утер их и глубоко, облегченно вздохнул. Никто из-за раскатов грома не мог слышать его смеха. Видеть его тоже никто не видел, хотя голубые вспышки молний беспрестанно озаряли теперь палубу и казалось, что небо повсюду связано с морем то появляющимися, то исчезающими огненными нитями.
* * *
Всю эту ночь Лука Георге провел в своей лодке под проливным дождем. Он громко проклинал погоду, но никто его не слышал из-за града, раскатов грома и крупными, тяжелыми каплями лившего как из ведра дождя. Рыбаки измучились, отливая воду из лодки. Старшина отчаянно ругался, напряженно глядя по сторонам, хотя и не мог увидеть ничего, кроме кромешной тьмы и ливня.
— Фонари без стекол дают! Подумать только: без стекол! — возмущался Лука. — Жаль, что нет здесь той сволочи, которая посылает нам такие фонари! Да и Прециосу, который, видите ли, не желает смешивать рыбаков с командой, не мешало бы здесь побывать! Ах, чтоб тебя!..
Он вдруг начал чертыхаться с таким исступлением, произнося такие страшные ругательства, что гребцы вздрогнули и подняли головы — посмотреть, что случилось. То, что они увидели, заставило их остолбенеть от ужаса. Из падавшего стеной дождя выросло и надвигалось на них какое-то темное чудовище, принимавшее с каждой минутой все более угрожающие размеры. Наверху светились огни: топовый белый на мачте, отличительные красный и зеленый по бортам. Лука одновременно видел оба огня — доказательство того, что пароход шел прямо на них.
Он кинулся к веслам и, закидывая голову назад, стал грести изо всех сил. Остальные последовали его примеру. Лодка стрелой понеслась вперед. Через минуту высокий нос корабля, с силой рассекавший воду и поднимавший две широкие пенистые волны, прошел в нескольких футах от рыбаков. Перед их испуганными взглядами проплыли: железный борт, из которого не переставая плевался насос, выше — несколько освещенных иллюминаторов, залитый светом мостик, потом сразу корма и яростно вращающийся винт. Пароход, стуча машиной, быстро удалялся. Гребцы остановились. Несмотря на холодный дождь, с них градом лил пот.
— Ох, господи! — вырвалось у одного из рыбаков.
Лука глубоко вздохнул и утер лоб.
— Пронесло… — хрипло произнес он, немного погодя. — Ведь знают, негодяи, что мы ловим рыбу на мореходных путях, а выдают штормовые фонари без стекол. Здесь проходят все пароходы из Истамбула на Констанцу или на Одессу…
— Как бы он кого-нибудь из наших этой ночью не потопил… — пробормотал второй гребец.
Лука долго вглядывался в темноту, поглотившую неизвестный корабль, на котором никто ничего не подозревал и даже не мог знать о них. Но из-за дождя ничего не было видно.
— Айда! Берите черпаки и отливайте воду! — приказал он гребцам.
— А ты уж думал, нас потопят? — спросил один из рыбаков, нагибаясь за черпаком.
— Если потопят, то хоть знать, что сделано все, что можно, — проворчал Лука. — Чего стали? Подай-ка мне черпак, Михайла, а то воды в лодке на целую пядь набралось.
Через полчаса пароход, чуть не потопивший Луку с его лодкой, и оказавшийся порожним новеньким итальянским танкером, уже подходил со скоростью в двадцать с лишним узлов к тому месту, где рыбачила бригада Матвея Кирсанова.
Три ее лодки — три темных пятна — болтались на якорях, покрытые мокрым тентом, под которым дремали уставшие за день рыбаки. Матвей Кирсанов спал, подложив руку под голову, и видел во сне, что эту руку ему больно кусает кошка. Рука прижатая к шпангоуту, затекла, но не настолько, чтобы разбудить старшину. Жена, снилось Матвею, поручила ему отвезти ребенка в Констанцу. Его этот ребенок или не его? Сказать наверняка было нельзя. Но Матвей очень любил жену, и раз она просила его отвезти ребенка, пришлось согласиться. Он принял его из рук в руки, завернутого в красную тряпку. Дело было зимой — на дворе холод, непогода. Матвей решил зайти в корчму согреться. Выпил стаканчик и снова в путь. Шел, шел и вдруг хватился: малыша с ним не было. Не выскользнул ли он как-нибудь у него из рук? Или, может быть, он нес его на плече? Пришлось возвращаться. Матвей хорошо помнил, где он в последний раз видел ребенка. Значит, он потерял его вскоре после этого. Вот то самое место: на камнях, под колючим кустом. Темноту прорезают большие полосы какого-то желтого света: не то от солнца, не то от луны, не разберешь. Да, это то самое место. Но ребенка нету. Вместо него сюда прокралась большая, свирепая кошка. Он видит ее оскаленную морду, ее когтистые лапы. Не она ли съела ребенка? Матвей Кирсанов, напуганный и готовый расплакаться, несмотря на свои сорок лет, хочет ее оттолкнуть. Но кошка впивается зубами и когтями в его руку — ту самую, которая затекла и на которой лежала его голова. Матвей поднимает ее и изо всех сил бьет ею кошку: та, раздавленная, уничтоженная этим ударом, сразу исчезает. В тот же миг Матвей находит ребенка. Он тут как тут — жив-здоров, и даже не испачкался. Рыбак со смехом берет его на руки и отправляется дальше. Он весел и счастлив. Но почему стало вдруг так холодно? Ну и морозище! Слышно, как деревья трещат в лесу, как завывает вьюга, как дрожит от ветра земля. «Матвей, Матвей!» — в отчаянии зовет его жена.
Матвей Кирсанов проснулся, хотел вскочить и глотнул соленой, морской воды. Он барахтался с широко раскинутыми руками в водовороте, в вертевшей его вверх ногами водяной воронке. Вдруг что-то со страшной силой тряхнуло его, яростно закружилось около него, но тотчас же удалилось, гудя и воя под водой. Матвей стал выплывать. Сколько времени он еще выдержит, чтобы не набрать в легкие воды? Сколько еще осталось плыть? Доберется ли он когда-нибудь до поверхности?
Но вот вокруг него закипела пена и он выплыл. Какое наслаждение! Как хорошо дышать, какое счастье жить! Однако и страшно. Где остальные? Что сталось с лодками? Ведь они все три стояли рядом. Пароход, налетевший на них, быстро удалялся. Вдали еще виднелась его черная масса с несколькими светлыми точками — больше ничего. Лодок нигде не было. Зато на черной воде хорошо обозначалась широкая полоса белой пены.
У Матвея сильней забилось сердце. Он испугался. Где они? Почему ничего не слышно? Почему ничего не видно? Он закричал не своим голосом, зовя других. Ему никто не ответил. Тогда он смолк, подавленный страхом. Долго ли еще до рассвета? Что это, начало ночи или конец? Долго ли еще придется плыть? Заметят ли его, когда рассветет? Будут ли его искать? Ведь никто не знал о случившемся — неоткуда было узнать. Кто мог сообщить о постигшем их несчастье? С парохода, разбившего три счаленных между собой лодки, никто, конечно, ничего не мог видеть в эту темную, ненастную ночь. Куттер бригады ушел с рыбой на базу и должен был вернуться лишь утром. Сколько времени оставалось до утра?
