Петру Думитриу - Буревестник

Чтобы написать эту книгу, Петру Думитриу, лауреат Государственной премии за 1955 год, провел некоторое время на море, среди рыбаков. Сначала рыбаков удивляло присутствие чужого человека, работавшего рядом с ними. Им не хотелось давать ему весла.

Позднее, когда они подружились, писатель признался, что он не рыбак и пришел к ним с другой целью, чтобы написать книгу.

«Однако жизнь рыбаков на плавучей базе «Октябрьская Звезда» — не только трудная, тяжелая работа, — говорит Петру Думитриу. — Бывает и отдых, когда опускается сумрак, когда небо и море словно заволакивает мягким светом и тихо колышется, убаюкивая вас, волны.

В этот час завязываются разговоры, бывалые моряки рассказывают о своих путешествиях, рыбаки читают газету, а молодежь танцует на юте под звуки гармоники».

Все это постепенно заполняло страницы писательского блокнота. Так создавался «Буревестник»…

Буревестник — это небольшая, морская птица, имеющая обыкновение летать над самой поверхностью воды. Говорят, что она бывает особенно беспокойна перед бурей, и моряки верят, что ее появление предвещает несчастье.

Это было в самом начале осени тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Трое рыбаков в просмоленной рыбацкой лодке находились в открытом море, на расстоянии нескольких десятков миль к востоку от канала Гура-Портицей, где глубина воды колебалась между двадцатью и тридцатью морскими саженями. Старшему из рыбаков было уже за сорок, и звали его Филофтей Романов[1]. Человек он был неразговорчивый, угрюмый, с каким-то тяжелым, свинцовым взглядом. Посмотрит на тебя, смеряет глазами — и, кажется, увидит насквозь. Из-за этого многие побаивались Филофтея Романова, хотя вообще его любили, потому что зла он никому никакого не делал, работал честно, не покладая рук, и главное — умел держать язык за зубами. Редко когда произносил он больше трех слов сряду и то больше из священного писания: такая уж была у него привычка.

Следующим по возрасту в лодке был Трофим Попов, которому было не более двадцати пяти лет. Кроткий и послушный, он был еще молчаливее Романова. Скажешь ему: «Сделай то-то», — он сделает; «Пойди туда-то», — пойдет; «Побудь здесь», — останется. Филофтей высок ростом и широк в плечах; у него длинная рыжая борода и взгляд, который трудно выдержать. Трофим тоже не малого роста, но худой и бритый — теперь только, за дни, проведенные в море, его щеки и подбородок обросли белобрысой щетиной. У него ясные, голубые глаза и вопрошающий, детский взгляд. Если Филофтей говорил мало, то Трофим и вовсе не открывал рта. На задаваемые ему вопросы, он отвечал односложно: «Да» или «Нет», — и умолкал снова.

Третьим в лодке был Адам Жора, которому было тогда лет семнадцать или восемнадцать. Борода у него еще не росла. Это был здоровенный детина, на голову выше своих старших товарищей. Когда он сердился, его серые глаза мутнели и темнели, а был он вспыльчив, упрям и строптив.

Все трое молчали. Адам с Трофимом, сидя на веслах, которые в Даниловке называют бабайками, табанили, и мягко скользившая по волнам лодка потихоньку пятилась. Вода хлюпала под ее просмоленным, проконопаченным днищем; сквозь легкую дымку припекало солнце; великое безмолвие царило над морем. Стояла мертвая зыбь, и поверхность воды была совершенно гладкая, словно маслянистая. Вдалеке виднелось еще четыре или пять таких же лодок, тоже из Даниловки, а еще дальше, за горизонтом, наверное, были другие — вся рыбачья флотилия.

Адам с Трофимом, крепко держа весла в своих тяжелых, красных кулаках, разом налегали на них, и лодка, с каждым их взмахом, продвигалась сажени на две вперед. Сидя на корточках на ее острой, загнутой, как турецкая туфля, корме, Филофтей метр за метром тянул из моря тонкую мокрую снасть. Сверкали прикрепленные на ровном расстоянии друг от друга стальные крючки. На некоторых из них поблескивали насаженные куски рыбы. Блеск рыбьей чешуи был не стальной, как у крючков, а напоминал цвет старого серебра. Иногда случалось, что наживы не было. Тогда Филофтей протягивал левую руку, брал кусок рыбы из лежавшего на дне лодки мешка, насаживал на крючок и снова погружал снасть в воду. Недостающая нажива всякий раз заменялась новой. Адам с Трофимом продолжали табанить, со снасти стекала вода, попадая в лодку, но Филофтей, вымочивший руки по самые локти, неутомимо тянул из моря снасть сажень за саженью, крючок за крючком: сто саженей — сто крючков, полтораста, двести, триста, четыреста… без конца! Вода лениво плескалась о борта лодки, весла-бабайки скрипели на кочетках, гребцы пыхтели от натуги, а Филофтей молча продолжал свое дело. Он вспотел, мокрая рубаха липла к телу.

— Правее держи… правей… — бормотал он то и дело.

Тогда парни подгребали левым веслом, борясь с морским течением, которое незаметно относило их прочь от снасти, установленной на глубине под двадцатью пятью саженями медленно двигавшейся пепельно-зеленой воды.

— Правей!..

Очередной крючок камнем падал в воду, поднимая брызги. Видно было, как блеск его потухал, пока наконец он не исчезал в зеленоватой глубине. Еще крючок, еще и еще… Кругом расстилалась бескрайняя водная пустыня. Другие лодки скрылись за горизонтом. Адам с Трофимом неутомимо гребли, и лодка метр за метром продвигалась кормой вперед.

— Правей!..

Длинной кажется снасть, когда начнешь ее проверять, особенно если ни на один из нескольких сотен крючков не попалась даже камбала! Длинным кажется день ранней осенью, когда солнце еще сильно печет, сияя сквозь легкую, висящую над морем дымку!..

Бледное небо было тускло-голубым, почти пепельным. Гладкая, блестящая, словно масло, вода мягко скатывалась с круглых гребней волн, без шума, без брызг, без пены, без единого пузырька, заполняя углубления, открывавшиеся между волнами, лениво, сонно хлюпая под просмоленным днищем лодки. Дремой и ленью веяло от моря, монотонно поскрипывали весла. Парни гребли, и лодка скользила кормой вперед все дальше и дальше.

— Держи правей!.. — бормотал Филофтей и, немного погодя, усталым шепотом повторял:

— Правее…

Ветер давно стих, но иногда, невесть откуда, налетало слабое, едва ощутимое дуновение. Дунет — и перестанет, и потом долго уже ничто не тревожит неподвижный воздух. Между тем дальше к северу медленно нагромождались над горизонтом целые замки и башни не то серых, не то красновато-пепельных облаков. Филофтей несколько раз внимательно взглядывал на них и вновь принимался за снасть. Парни молча гребли, утирали рукавом вспотевшие лбы. Трофим ни о чем не думал, а Адам Жора, которому было всего семнадцать лет, думал о девушке, с которой он встречался по вечерам под ветлами в таком месте, где никто их не видел. Ему живо рисовалось, как он ее обнимает и от этих мыслей его горячая голова становилась еще горячее, а в руках чувствовалась такая сила, что казалось, будь у него крылья, так бы и махнул он через море на берег, к широкому — сколько хватает глаза — озеру, к суглинистым холмам и густым плакучим ивам, в тени которых ждала его по вечерам любимая.

— Правее забирай! — снова раздался усталый голос Филофтея.

Да разве полетишь? Нужно работать, иначе зимой насидишься без хлеба, нужно работать, иначе с тебя спросит хозяин лодки и снасти… Куда тут полетишь! Им не везло, никакого улова не было, а потрудились, кажется, достаточно — вода в бочонке и та приходила к концу…

Терпение Адама приходило к концу, хотя он устал меньше других: был молод, а силищи у него хоть отбавляй! Он и сам хорошенько не знал сколько.

— Дядя Филофтей, — сказал он, откашлявшись, — мы нынче вернемся?

Филофтей не ответил.

— Нет, пожалуй, завтра… — продолжал Адам, разговаривая сам с собой.

Наступило молчание. Слышались лишь всплески воды от падающих крючков: «плеск… плеск… плеск…» Неожиданно, чего с ним давно не случалось, заговорил Трофим:

— А ветер, дурак, откуда возьмешь? Иль до самой Портицы грести будешь?

— Вот так чудо! — развеселился Адам. — Ей-богу чудо: сам Иоанн Молчальник заговорил! Чего же не погрести? Можно и погрести.

— Правее… — чуть слышно проговорил Филофтей.

Адам смолк и снова заработал веслами. Сегодня не развеселишься. Рыбы не нашли, вода была на исходе. Хозяин с них спросит… И зимой, из-за этой потерянной недели, будет труднее, чем в другие годы…

Адам вздохнул и выругался сквозь зубы. Куда еще тут лететь в Даниловку и обниматься с девками! Дома старуха мать ждет денег — на муку, на керосин, на сапоги сыну, а то его обувка совсем истрепалась, каши просит… Эх, бедность, чтоб тебя!..

Опустив веки, он продолжал грести. Убаюкивающе хлюпала вода под лодкой, совсем не по-осеннему жарило солнце. Теперь, как будто поднялся ветерок, но тоже горячий. Рыбаки обливались потом, сердце билось учащенно, в воздухе стояла духота, парило. Море становилось все тише, все спокойнее, словно его тоже сковывала дрема.