— Трофим, вычерпывай…
Адам увидел через плечо Филофтея, как Трофим с неимоверным усилием поднялся и взялся за черпак. Он то и дело высовывался за борт и, казалось, что его рвало, хотя желудок его был совершенно пуст. Но в темноте рассмотреть хорошенько, что с ним происходит, было невозможно. Адам закрыл глаза. Ему снова захотелось спать, хотя спать было нельзя. «Греби, Адам, держись, а то пропали!» Ветер вырывает весла из рук, когда выносишь их из воды, он не дает грести, борется с тобой. «Не сдавайся — греби!» Справа провал в два метра, слева — вода у самого борта, здесь весло погружается чуть ли не по самую уключину, там — бесцельно рассекает воздух. «Греби, Адам, а то пропали!» Вал подбрасывает вверх, у тебя сжимаются внутренности, сосет под ложечкой; сердце подпирает под самое горло. Тебя швыряет из стороны в сторону с такой силой, что ты боишься вылететь из лодки. Ветер то давит на плечи, словно богатырскими руками, то обдает тебя сзади водой, превращенной в мельчайшие брызги, как будто нарочно для того, чтобы они вернее тебя промочили. Вода остается в лодке и плещется у твоих ног… «Трофим, действуй, черт тебя подери!» Вода эта — лишняя тяжесть.
Давно уже наступила ночь… она кончится не скоро.
Через прогалину в темном небе показалась Большая Медведица — не вся, а только часть ее. Звезды кажутся меньше обыкновенного, да и светят они не так ярко. Если бы сейчас был день, а не ночь, то небо в прогалине было бы не темно-синим, а серым, зато тучи — такими же темными, как теперь. Вой ветра был бы таким же оглушительным; так же шумели и ревели бы волны, словно все леса и скалы мира грудой валятся в бездонную пропасть.
Грести особенно трудно потому, что рукояти весел намокли и выскальзывают из рук; приходится изо всей силы сжимать кулаки. Ничего не видишь, зато слышишь, как сзади ревет и громоздится вал, чувствуешь, как он подхватывает и выбрасывает тебя наверх. Но вот ты наверху и видишь вокруг себя, вплоть до самого горизонта, только белые пенящиеся гребни. Потом ты снова низвергаешься в пучину, в провал между двумя валами, где горизонт — в десяти метрах от тебя и в четырех-пяти метрах над твоей головой; горизонт с круто изогнутой шеей, как у ретивого коня, который кидается на тебя с неистовым ржанием…
Филофтей откинулся на спину и повернулся вполоборота к Адаму:
— Адам! — крикнул он, вынимая весла из воды и нагибаясь вперед.
Парень последовал его примеру.
— Что тебе?
Филофтей снова откинулся назад:
— Особенно не уставай. Неизвестно, когда шторм утихнет!
Слова долетали с трудом, ветер заглушал их, уносил в сторону.
— Ладно, дядя Филофтей, буду грести полегче.
— Лишь бы набок не сбило! — снова раздался голос Филофтея.
«Ладно, — думал Адам, — понятно. Долго ли еще продлится эта ночь? Который теперь час? Двенадцать? Час?» Мысли его путались из-за ветра, из-за рева бури, из-за качки. Выше, выше… остановка на миг, потом — у-ух! — камнем падаешь набок среди брызг и пены. Потом опять наверх, потом опять вниз, и так без конца, вечно между пучиной и небом. «Господи! — думал Филофтей, — господи боже мой! Ты прав в гневе своем и наказание твое справедливо, но смилуйся, господи, переложи гнев на милость, пожалей раба своего и сих малых…» «Будь она трижды проклята эта ловля вместе с морем! — думал Адам. — Все бы еще ничего, только вот если утону, старуха пропадет, по миру пойдет, с горя помрет. Да не может этого быть, не утопишь ты меня, распроклятое! Я еще тебе покажу! Зубами разорву! Ха-ха! Ты уже думало, готово? Как бы не так! А веслом по боку хочешь? Не нравится? Получай еще!»
Трофим вообще ничего не думал. Он то и дело хватался за борт, упирался в него локтями и судорожно икал, но ничего, даже желчи, изрыгнуть уже не мог. Немного успокоившись, он снова принимался черпать воду из лодки, потом его опять тошнило, он лез к борту и тихо стонал:
— Матушки, матушки…
Какая уж тут матушка! Кругом ревет и бушует море, ветер хлещет в лицо холодной водяной пылью, с непонятной, дикой яростью свистит ему и уши. «Ветер, ветер, что я тебе сделал? Чем провинился перед тобой, сине море?» — «Ничего ты такого не сделал и ничем не провинился, — отвечают ветер и море, — а все равно завтра утречком будешь ты вместе с товарищами лежать на песочке. Все трое будете вы холодненькие, во рту и в волосах у вас будут водоросли, а в незакрытых глазах — песок». — «За что?» — «За что? — Мы сами не знаем за что, и ты не знаешь. Таков непреложный закон». — «Какой закон?» — «Твой и наш. Измени его, если можешь, — берешься изменить закон?»
Но Трофиму было слишком тошно, чтобы разобраться во всем этом, и он был слишком напуган.
Да и от роду был он не очень востер и не сумел бы ответить на такой вопрос, хотя ответить можно было.
Три дня и три ночи скрипели и бились жестяные вывески на констанцских лавках, тряслись на стропилах кровли. Три дня и три ночи села задыхались в облаках пыли, которые гонял по степи буйный, холодный ветер. Три дня и три ночи жены рыбаков из Даниловки ждали мужей или хотя бы известий о них.
На второй день небо еще более потемнело. Черные, как дым из угольной топки, тучи неслись над самой водой, разрывались, теряя по дороге пепельно-серые лоскутья, но ветер подхватывал их, гнал дальше и, соединив с другими, такими же лоскутами, клеил новые тучи, которые, в свою очередь, снова распадались, проносясь над волнами. Кроме этих, настоящих облаков, над морем носились и облака пены, которую выбрасывали волны. Черные птицы — буревестники — с криком пролетали между пенящимися гребнями; иногда в волнах мелькала блестящая черная спина дельфина, но большую часть времени, которому рыбаки уже потеряли счет, море было совершенно пустынным. Трофим, осунувшийся и похудевший, пришел, наконец, в себя и взялся за весла.
— Адам! — крикнул Филофтей, — брось весла, отдохни!..
Адам, казалось, не слышал и продолжал грести.
— Адам!
— Отдохни ты, я моложе! — прокричал он, нагибаясь вперед.
Филофтей послушался. Это случилось с ним в первый раз. Впервые случилось, что он, рыбак-старшина, с двумя парнями в лодке, безропотно слушался одного из них. Это никуда не годилось. Но Филофтей дошел до крайней степени утомления. Не говоря ни слова, он опустился на дно и, взяв черпак, сменил Трофима. Через несколько часов он опять сел на весла, и отдыхать отправился Адам. В этот день они ничего не ели, но кончили воду, еще остававшуюся в бочонке. К вечеру воды больше не было. Всю ночь, не останавливаясь гребли. На рассвете, посмотрев друг на друга, они увидели посеревшие, исхудалые лица с провалившимися, лихорадочно блестевшими глазами. Наступил серый, пасмурный день. Под свинцовым небом властно ревело и бушевало море, поднимая гигантские белые гребни. Вдалеке показался большой пароход. Из его труб шел дым и стлался впереди по воде; пароход сильно качало; корма его высоко взлетала над волнами, погружалась, снова взлетала… Его видно было часа два. Трофим попробовал было махать, но быстро сел на банку, опасаясь как бы не очутиться за бортом. К тому же он слишком устал, чтобы у него что-нибудь вышло. Они гребли теперь все трое: на первой банке Филофтей, за ним Адам, потом Трофим. В полдень Трофим начал бредить. Слова его ветром доносило до Адама. Обалдев от непрекращающейся качки, Адам долго не мог сообразить, что Трофим обращается именно к нему:
— Адам, — бормотал он, — слушай, Адам! Красота у нас в Даниловке. Весной, как зазеленеют холмы, выйдем мы на косу, к Гура-Портицей, а кефаль так и прет из моря… Помнишь?..
Временами он останавливался, потом снова начинал бредить. Некоторые слова уносил ветер и Адам их не слышал, другие он слышал неясно, точно сквозь сон, в котором сам он тоже участвовал и, по своему обыкновению, чем-то возмущался и чему-то противился. «Что из того, что красота? — думал он. — Конечно, красота, но что в ней толку?.. Кефалью торговали Евтей да старик Савва…»
— … а летом, — продолжал Трофим, — как мы с девками под ветлами милуемся, как нас комары жалят!.. Хозяева костры от них по дворам разводят, камыш жгут… А как мы, бывало, через эти костры сигали… Ты, Адам, сигал?
— Черта с два! Это ты, дурень, сигал, Саввиным да Даниловым ребятам на забаву, грош от них получал!
Но Трофим его не слышал:
— … осенью, когда вино давят, мы, ребята, бывало, портки до колен засучим — и по винограду… потом сусло пили, под копной на сене спали…
— … а Данилов тебе за это двадцать лей в день платил, как нищему. Куда с ними пойдешь, с двадцатью-то леями? — сердито прокричал Адам через плечо.
Он был, хоть и выше ростом и шире в плечах, но моложе Трофима; однако Трофим был простоват и, пользуясь этим, Адам кричал на него, как на малого ребенка. Трофим греб все слабее и слабее. Он совсем выбился из сил; на его желтом, осунувшемся лице играла безумная улыбка.
