Но вернемся к нашему дону Тимотео. Заговорите с ним о каком-нибудь юноше, опубликовавшем свое первое произведение.
– Я его не читал… Таких вещей я вообще не читаю! – воскликнет он.
Заведите с ним разговор о театрах, и он заявит:
– В театры я не хожу. Это значит – даром терять время…
Эти господа хотят нас уверить, что в их время театры были куда лучше. Никогда никого из них вы не встретите в театре. Такой литератор ничего не знает, ничего нового не читает, но берется судить обо всем, и все ему не по вкусу.
Полюбуйтесь на дона Тимотео, окруженного в Прадо свитой поклонников, которые, находясь около него, никого больше уже не замечают. Посмотрите только, как они его слушают, разинув рты. Кажется, что его вытащили на прогулку с единственной целью, чтобы он не испустил дух за своим никому не нужным исследованием о рифме. Дон Тимотео что-то сказал? Сколько восторженных восклицаний, какие рукоплескания! Дон Тимотео улыбнулся? Кто же тот счастливец, которому удалось вызвать улыбку на его губах? Таково мнение дона Тимотео, ученейшего автора давно забытой оды и никому не известного романа. Конечно же, дон Тимотео совершенно прав!
Вы нанесли дону Тимотео визит, отлично! Но не ждите ответного визита. Дон Тимотео никого не посещает. Он ведь так занят! Здоровье не позволяет ему обращать внимание на светские условности, короче сказать, благовоспитанность для дона Тимотео не обязательна!
Посмотрите на него в обществе. Какое самодовольство, какая властность, какое сознание собственного превосходства написаны у него на лице! О, дона Тимотео ничто не способно заинтересовать! Все кругом плохо. Само собой разумеется, дон Тимотео не танцует, не разговаривает, словом – не делает ничего такого, что делают простые смертные. В цепи общества он – сломанное звено.
О премудрый дон Тимотео! Кто позволил бы мне, написав одну плохонькую оду, почить затем на лаврах и разглагольствовать о моих великих литературных трудах, об интригах, преследованиях и невзгодах, которые на меня обрушились; строить презрительные мины при одном только слове «литература»; принимать посетителей сидя; не отвечать на визиты; небрежно одеваться; ничего не читать; о юных служителях муз в лучшем случае отзываться так: «Этот юноша не лишен способностей, он подает кое-какие надежды»; глядеть на всех с покровительственным видом и потной рукой трепать вас по щеке, чтобы через это прикосновение мак бы передать вам свои знания; полагать, что человек, умеющий писать стихи или знающий, где и когда ставится запятая, какое слово употреблял Сервантес, а какое нет, – что такой человек достиг summum человеческих познаний; оплакивать прогресс наук, необходимых в жизни; испытывать чувство полнейшего самодовольства и непомерной гордости; разговаривать педантично и напыщенно; пренебрегать всеми общепризнанными нормами поведения в обществе; словом, быть смешным в обществе и вместе с тем не казаться смешным в глазах общества, – скажите, кто позволил бы мне все это?
Следует признаться, что отечество наше отнюдь но является страной, где люди живут для того, чтобы есть; наоборот, скажем спасибо, если у нас едят для того, чтобы жить; правда, не одним только этим фактом доказывается, что мы чрезвычайно плохо ублажаем самих себя: нет почти ни одного удовольствия, в котором мы бы себе не отказывали, или такого удобства, в котором бы мы не нуждались.
– Что такое ваша страна? – спрашивал у меня месяц тому назад один иностранец, приехавший с целью изучить наши обычаи. Справедливости ради следует отметить, что путешественник мой был француз, а француз меньше, чем любой человек на свете, способен понять однообразное и гробовое безмолвие нашей испанской жизни.
– У вас, наверное, бывают отличные скачки, – заявил он мне как-то с утра, – непременно сходим.
– Простите, – ответил я, – у нас не бывает скачек.
– А что, разве молодые люди лучших семейств не участвуют в скачках? Неужели же у вас нет рысистых бегов?
– Нет даже рысистых бегов.
– Ну, так поедемте на охоту.
– У нас не охотятся: не на что и негде.
– Посмотрим на катание в экипажах.
– Нет у нас экипажей.
– Тогда прокатимся в загородный парк, где можно провести время.
– Нет у нас загородных парков, и времени мы не проводим.
– Но ведь существуют же у вас всякого рода увеселения, как повсюду в Европе… существуют городские сады, где люди танцуют; пусть в самых скромных разменах, но имеются же у вас свои Тиволи, свои Ренелафы, свои Елисейские Поля[182] – или какие-нибудь развлечения для общества?
– Ничего у нас нет для общества; наше общество не развлекается.
Стоит взглянуть на мину, изображающуюся на лице иностранца, когда мы ему напрямик заявляем, что наше лена некое общество либо вовсе не испытывает потребности в развлечениях, либо, согласно мудрому правилу (а в этом отношении все мудрецы одинаковы), развлекается собственными думами. Мой иностранец решил было, что я злоупотребляю его доверием, и с выражением не то сомнения, не то покорности вымолвил наконец:
– Ладно, удовольствуемся посещением танцевальных вечеров и балов, бывающих в светских домах.
– Послушайте, сударь, – оборвал его я, – выходит так: я вам заявляю, что кур у меня нет, а вы их снова у меня спрашиваете?… У нас в Мадриде не бывает ни балов, ни танцев. У нас здесь каждый поет, играет или занимается всем, чем угодно, у себя дома, в кругу нескольких ближайших друзей, и баста.
Увы, это вполне достоверная, хотя и глубоко прискорбная, картина наших нравов. Один только день в неделю – да и то не круглый год – соотечественники мои позволяют себе развлечение: это бывает по понедельникам, и мне незачем особенно распространяться, каким образом они развлекаются; что до остальных дней недели, то посмотрим, к чему сводятся наши публичные увеселения. Простой народ в самые веселые дни года тешит себя лишь тем, что, напяливши кастаньеты (говорю напяливши, потому что у иных руки сильно смахивают на лапы), буйно отплясывает посреди улицы под звуки гнусавого пения и разбитого бубна. Для золотой молодежи все эти рысистые бега, поездки на охоту и в загородные парки сводятся к двум-трем лавчонкам на улице Монтера. Там они весело проводят утро, считая часы, остающиеся до завтрака, если только не подоспеют какие-либо важные известия из Лиссабона[183] или не пройдет мимо вереница стройных фигурок, о которых можно посудачить и на поведение которых можно набросить тень; в этом случае положение решительно изменяется и для всякого находится дело.
– Чем занимаются в Мадриде в послеполуденное время?
– Погружаются в сьесту.
– Ну, а те, кто не спит?
– Бодрствуют, и всё. Правда, вечером уделяется время театру, и наши щеголи разрешают себе невинные шуточки, являясь туда освистать голос комика-буфф или похлопать хорошенькому личику второй примадонны, но случается это не каждый день, и развлекаются этим очень немногие (между нами говоря, все время одни и те же лица), составляющие узкий круг зрителей с иностранной повадкой, тесно охваченный широким кругом зрителей отечественного покроя, – ни дать ни взять маленький кулек, попавший в кулек побольше.
Что до нашего среднего класса, границы которого у нас все более стираются и исчезают, устремляясь либо вверх, к высшему обществу, куда проникает таким образом немало втируш, либо вниз, к плебейским слоям, воспринимающим от «середины» ее манеры, – то он развлекается на один-единственный лад. Наступают ли именины, случается ли свадьба, родится ли ребенок или хозяин дома получает, наконец, место, – все эти события неизменно отмечаются на один и тот же манер. Заказывают наемную карету, с которой как следует поторгуются; семьи бывают большие, а карета вмещает всего-навсего шесть персон. Тем не менее входят папа, мама, обе дочери, двое приглашенных, случайно забредшая в дом кузина, зять, служанка, двухлетний ребенок и дедушка; не входит только бабушка, скончавшаяся месяц тому назад. После этого хлопает дверца, закрывающаяся с большим трудом, словно крышка битком набитого сундука, снаряженного в дальнее путешествие, – и едут в гостиницу! Предвкушение пиршества, к которому их с грехом пополам подвозит карета, ощущение неловкости оттого, что едешь у всех на виду, краска стыда у девушек, посаженных на колени к гостям, а главное, отсутствие каждодневной домашней снеди приводят всю компанию в такое смятение, что уже за полмили не трудно распознать карету, везущую в гостиницу веселящееся семейство.
Три года подряд мне, к великому моему прискорбию, пришлось обедать в мадридских гостиницах, и сейчас разве только желание убедиться в изменении обычаев, происходящем у нас гораздо скорее, чем это некоторые полагают, или же желание провести часок вместе с друзьями способны вынудить меня к сумасбродству подобного рода. И все же один приятель недавно вздумал извлечь меня из дома в обеденные часы.
