— Разве, милостивый государь, можно драться ночью с честною девушкой? — закричал Иржик.
Я его умоляла, просила, чтоб он подумал, что он делает, но он держал офицера как в клещах, дрожа от злости. Однако ж он послушался меня.
— В другое время и в другом месте вы узнали бы что-нибудь другое, но теперь здесь не время для этого. Теперь слушайте и помните: эта девушка моя невеста; если вы отныне не оставите ее в покое, то мы поговорим с вами иначе. Теперь ступайте! — сказал Иржик и перебросил офицера через ворота как гнилушку; потом обнял меня и сказал: — Помни меня, Мадленка, поклонись матери и будьте здоровы! Я должен сейчас же убираться прочь, а то меня схватят. Не бойтесь за меня, я знаю каждую тропинку и непременно проберусь в Кладско, где как-нибудь скроюсь. Прошу тебя, приди в Вамберицы на богомолье, мы там увидимся!
Я еще не могла опомниться, как он уже ушел. Я тотчас бросилась к Новотной сказать о том, что случилось; с нею мы пошли к нашим. Все мы потеряли головы. Боялись каждого шума. Офицер послал солдат по всем дорогам, не узнают ли Иржика. Он думал, что Иржик из соседней деревни и что они его где-нибудь нагонят, но он благополучно ускользнул от них. Я избегала офицера, насколько могла, а он, не имея средств отмстить мне как-нибудь иначе, начал распускать в деревне обо мне дурные слухи; но все меня хорошо знали, и ему не удалось оклеветать меня. К счастью, пришел приказ войску подвинуться назад. Прусс переходил границу. Из всей этой войны ничего не вьшло, а крестьяне называли ее «калачною», потому что, говорят, солдаты воротились домой, съев в деревнях все калачи.
— А что же сделалось с Иржиком? — спросила Кристла, с напряженным вниманием слушавшая бабушку.
— Мы до самой весны ничего о нем не слышали, потому что вследствие этих беспокойств в стране никто не приходил оттуда. Мы были как на иголках. Пришла и весна, но и она ничего не принесла с собою. Я пошла на богомолье, как обещала Иржику. Шло много знакомых, и наши отдали меня им на попечение. Вожак наш бывал много раз в Кладске и знал там каждый угол, отец мой попросил его довести меня куда следует. «Зайдем на минутку к Лидушке, чтобы немножко пооправиться», — сказал вожак, когда мы пришли в город. Вошли мы в маленькую гостиницу в предместье. К Лидушке заходили все, приходившие из Чехии: она была из наших краев. Тогда еще в Кладске говорили по-чешски, а люди всегда любят отыскивать своих земляков. Лидушка приняла нас очень радушно, и мы должны были войти с ней в комнату.
— Только садитесь! Я сейчас буду здесь; принесу вам немного винного супу, — сказала она весело и скрылась за дверью.
У меня страшно щемило сердце, частью от радости, что увижу Иржика, а частью и от страха, не случилось ли с ним что-нибудь с тех пор, как мы о нем ничего не слыхали. Вдруг слышу, что знакомый голос здоровается на дворе с Лидушкою, а она кричит: «Идите, пан Иржик, пришли богомольцы из Чехии!» Двери быстро отворились, и в них показался Иржик. Взглянув на него, я остановилась как пораженная громом... На нем был военный сюртук! У меня потемнело в глазах! Иржик взял меня за руку, обнял и почти со слезами сказал:
— Видишь ли, Мадленка, какой я несчастный человек и едва я принялся за ремесло и стряхнул с себя все, что мне так не нравилось, как уж опять у меня новое ярмо на шее! Ушел от дождя, попал под желоб. Если б я был в Чехии, так по крайней мере служил бы своему императору, а теперь должен служить чужому!
— Ради Господа Бога! Что же ты сделал, что тебя взяли! — спрашиваю я.
— Ну, милочка, молодость, — нерассудительность. Не верил я опытному дяде. Когда я ушел от вас, было мне везде скучно, все было не по мне. Пошел я в одно воскресение с несколькими товарищами в гостиницу, несмотря ни на какие предостережения. Мы подпили, а в это время в гостиницу пришли вербовщики.
— Экие негодяи! — прервала Иржика Лидушка, принесшая суп: — Если б пан Иржик бывал у меня, то с ним ничего бы такого не случилось: я не терплю этих лгунов и обманщиков! Да и дядюшка наш не ходит ни к кому кроме Лидушки. У человека есть совесть, ну, а молодой народ — что уж делать, нерассудителен. Вы на это не смотрите, пан Иржик, вы славный малый; наш король любит рослых солдат и верно не оставит вас долго без повышения.
— Это уж там как хочет, — возразил Иржик, — что сделано, того не переделаешь! Мы были сами не свои, и вербовщики обманули нас, а когда мы протрезвились, то были уж солдатами, я и Леготский, лучший мой товарищ. Я думал, что разобью себе голову; но что было делать? Дядя также погоревал достаточно; наконец подумал и о том, нельзя ли по крайней мере улучшить мое состояние, если уж нельзя было его переделать. Пошел он к генералу и упросил его, чтобы меня оставили здесь и сделали поскорее капралом, и... но об этом мы еще поговорим. Теперь только не печаль меня, я рад, что вижу тебя.
Мы должны были быть довольны и этим. Позже Иржик увел меня к дяде, который рад был видеть нас вместе. Вечером пришел и товарищ Иржика, Леготский. Прекрасный был человек! Они с Иржиком были до гроба верные друзья. Уж оба умерли, а я еще живу!
— Вы уже не воротились домой, бабушка? Дедушка женился на вас? — спросила давно уже воротившаяся Барунка бабушку, задумавшуюся при воспоминании о счастливых минутах этого свидания.
— Ну да он никак не согласился отпустить меня. Дядя ему выхлопотал позволение жениться. Они ждали только, чтоб мы пришли на богомолье. Иржик ушел, а я осталась ночевать у дяди. Он был добрый старичок, дай Бог ему царство небесное. На другой день Иржик пришел очень рано и долго о чем-то советовался с дядей. Потом пришел ко мне и сказал:
— Скажи мне откровенно, Мадленка, по чистой совести, любишь ли ты меня настолько, чтобы сносить со мною несчастие, покинуть отца и мать?
Я отвечала, что люблю.
— Если так, то останься теперь здесь и будь моею женою! — сказал он, схватил меня за голову и начал целовать. Он меня никогда не целовал: у нас нет этого обыкновения; но тут бедняжка уж не знал, что делать от радости.
— Но что скажет мама, что скажут наши? — спрашивала я, а сердце у меня сильно билось от радости и страха.
— Что бы ни сказали, они ведь нас любят и не захотят, чтоб я измучился!
— Но, Боже мой! Иржик, ведь должны же наши родители благословить нас.
Иржик ничего не сказал на это, но дядя подошел к нам, выслал Иржика и сказал мне:
— Мадлена, ты девушка набожная и нравишься мне; вижу, что Иржик будет счастлив и недаром тосковал по тебе. Я бы, может, и попрепятствовал, если б это был другой человек, но ведь он очень упрям. Если бы меня не было, так он бы пришел в отчаяние, когда его завербовали; но я сумел его утешить тем, что выхлопотал ему позволение жениться. Не хочу лгать: в Чехию ему нельзя; а если ты опять пойдешь домой, так кто знает, не отговорят ли тебя ваши! Когда же вы женитесь, то поедем вместе в Олешницы, и родители твои не откажут тебе в благословении, а с богомольцами пошлем им письмо. Послезавтра вы обвенчаетесь в военной часовне, я заступлю место ваших родителей и всю ответственность беру на себя. Посмотри на меня, Мадленка! Голова моя бела как снег; думаешь ли ты, чтоб я сделал что-нибудь, за что не мог бы ответить перед Богом?
Так говорил мне дядя, а слезы текли по лицу его. Я согласилась на все. Иржик чуть не сошел с ума от радости. У меня было только то платье, которое было на мне. Иржик мне тотчас купил платье, шпензер и гранаты на шею, остальным снабдил меня дядя. Это те самые гранаты, что теперь у меня, та же мезуляновая юбка шафранного[120] цвета и тот же шпензер облачного цвета. Богомольцы собрались домой, и дядя послал с ними письмо о том, что я остаюсь еще на несколько дней и потом приеду с ним; больше он ничего не написал. «Мы лучше сами все расскажем!» — заметил он. На третий день утром мы обвенчались; венчал нас военный священник. Лидушка была свахою, Леготский — дружкою, сестра его — дружичкою, дядя и еще один гражданин были свидетелями, больше никого не было. Лидушка нам приготовила завтрак и так провели мы целый день, весело и набожно, вспоминая также и о родительском доме. Лидушка за столом постоянно дразнила Иржика, говоря: «Вы ли это, вы ли жених? Я вас уже вовсе не узнаю: вы уже не тот мрачный Иржик! Впрочем неудивительно, что ваше лицо просияло».
Толковали и о том, и о другом, как это всегда бывает. Иржик хотел, чтоб я осталась у него, но дядя не соглашался на это раньше, чем воротимся из Чехии и с богомолья из Вамбериц. Через несколько дней мы поехали в Олешницы, я и дядя. Я вам не умею описать удивление наших тому, что я замужем, и горесть матери Иржика о том, что он в солдатах. Мать моя ломала руки и все приговаривала, что я хочу покинуть ее, уйти на чужбину с солдатом, так что у меня волосы вставали дыбом. Но отец все порешил мудро и рассудительно.
— Теперь уже все кончено! — сказал он: — Как себе постлали, так и будут спать. Они любят друг друга, пусть вместе и приобретают опытность. Ведь ты, мама, тоже покинула для меня отца и мать, да такова судьба каждой девушки. Кто же виноват, что на Иржика обрушилась такая невзгода? Впрочем, нам служба не долга, и он может воротиться сюда, как только окончит ее. А вы, кума, успокойтесь: Иржик умный парень и скучать он не будет, он уже позаботился об этом. Ты, Мадла, не плачь! Дай Бог тебе счастье, чтобы ты с тем, с кем шла к алтарю, и в гроб легла бы вместе.
