Кто является первым перед детворой, играющей у въезда в село? Писатель словно щадит эту доверчивость детства и начинает серию открытий с юмористического персонажа — с питерского официанта Миши Императора. Он открывает пеструю череду проходящих перед юным героем обитателей родного села и округи. Они проходят со своими печалями и надеждами, вечной борьбой за крохи радости и нередко чудесной поэтической одаренностью. И какая‑то ранняя житейская сообразительность, охватистый умишко делают оценки Шурки и его «портреты» на редкость рельефными, социально определенными. Тот же официант Миша Император, поражающий блеском «самоварного золота» — дешевых колец, запонок, цепочек, — очерчен прежде всего лакейской дешевизной интонаций в описании роскоши «своего» ресторана: «Ламп нет, а свету целый потоп — с. Потому — электрические люстры. На стенах парча, шелк… зеркала… рога заморских быков, картины… Им — пре — са — ри — о, одним словом». А рядом с ним живут со своей правдой Ося Тюкин, знаток речных и лесных тайн, и религиозный Василий Апостол с глазами под густыми бровями, похожими на глубокие затененные колодцы, и лавочник Устин Быков, что ласково воркует в лавке, но способен, поймав ребенка в саду или огороде, набить ему штаны крапивой и «со вздохом» отправить домой…
Вообще портреты людей в сознании Шурки, слепки их душевной и хозяйственной деятельности, определенны и остры: герой стремится не просто видеть, но и изменить мир, оттеснить зло на периферию жизненного процесса. Плохое не просто плохо, но… антиприродно, бездушно, изгоняемо, оно отменимо! Как его отменить и изгнать? На это, правда, нелегко ответить в восемь — девять лет…
Социально — портретная живопись Смирнова превосходна не только благодаря емким, звучным подробностям, редкому его «слуху» на народную речь, но и благодаря обилию действий, движений в самой сердцевине характеров. Нельзя забыть и хорохорящегося питерца, отца Шурки, покручивающего усы, глядя на деревенское простодушие; выразителен портрет матери, человечность которой так подчеркивает «цвет небесный, синий цвет» ее глаз. Игра этого цвета действительно причудлива: то это стынущий «синий холод», то брызжущее «голубое тепло», то «ласкающий взгляд голубых глаз»… А с другой стороны, самый емкий объемный портрет героини создается сценой ее труда. Во время молотьбы на току «каждая кровинка горела и переливалась у нее на бледно — румяном оживленном лице», ее цеп неторопко бил по комлю снопа, чтобы «не оборвать ни одного колоска в мякину», а «из‑под платка у нее непроизвольно и безудержно лился внутренний голубой теплый свет»…
Есть еще одно движение, которое захватывает всех, старых и малых. Вся цепочка усилий, деяний взрослых и детей, элементы их борьбы за счастье семей убеждают Шурку в том, что жизнь на земле немыслима без постоянного труда, что самой земле всегда нужны трудовые руки и работа. Праздность это удел нищих, нездоровых духом людей. Таким труд только труден, тягостен, противен. Задолго до появления «Лада» Василия Белова — этой поэмы о разумности и целесообразности даже в мелочах народного трудового опыта и уклада — Василий Смирнов подчеркнул как важнейший жизненный урок деревенской детворы, что «земля не может ждать, у поля свои сроки и требования, и жизнь в деревне вся подчинена этим срокам и требованиям, и каждый день и час оправданы трудом»*.
_______________
* В. В. Смирнова. Русская зима на переломе. «Москва», № 8, 1965 г.
Может быть, непроходящее очарование всего детства Шурки — с трудами по дому и рыбной ловлей на Волге, с озорством на ярмарке и невзгодами военного сиротства, разделяемого с тем же Яшкой, Катькой Растрепой, — в том, что отрицательный опыт несчастий, горя, бед, обесцвечивающий мир, не заслонил того, что можно назвать положительным историческим опытом, трудовой мудростью народа, неистощимой его волей к победе над злом. И горестно, и бедно живется часто людям северной деревни на своих подзолах и глинах («Наша сторона как раз для горюна — и вымучит и выучит»), то и дело нужда гонит людей в Питер на заработки («Питер — беднякам бока вытер»), но простой человек и в этих условиях ухитряется не просто выжить, но и сделать свою жизнь разумной, полной высокого смысла. И даже нарядной, украшенной и озорством, и шуткой песней и сказкой о таких близких и вероятных чудесах! Такое детство, такой «лад» народной жизни нельзя позабыть.
И невольно задумываешься: ведь ушла в прошлое вся жизнь старой деревни с ее социальной несправедливостью, свинцовыми мерзостями, но и доныне все, что говорит о нравственном здоровье народа, о богатстве его положительного исторического опыта, входившего, конечно, в самосознание детей, не может устареть. Мы, безусловно, иначе трудимся сейчас на земле, чем те пахари, которых так завороженно созерцает маленький пахарь Шурка: «Как колдуны, ходят по полю за лошадьми мужики и будто ищут клады. Нет — нет да и блеснет на солнце серебром лемех или отвал плуга. А может, это и в самом деле плуг выворачивает из земли серебряные рубли?»
Но какая любовь к земле, какая культура экологического сознания жила в них! Мысль о том, что и вся‑то земля и священный дар жизни на ней — это самый великий «клад», врученный человеку, жила невысказанной в этих душах. Она то громко, то тихо звучит во всем повествовании Вас. Смирнова. Этот дар нельзя расточать, подвергать опасности. Иначе оскудеет не только детство. Исчезнет и то, что так необходимо каждому человеку и народу: ощущение прочности и неотменимости своего исторического места на земле, уверенности в счастливом будущем.
Первая книга «Открытия мира» — и это после просветленных сцен сенокоса, рыбной ловли, по — кустодиевски ярких картин ярмарки на тихвинскую — завершается суровой, многое предвещающей сценой: отец уходит на войну, мать ищет поддержки, опоры у того же Шурки. Он утешает мать, обещая со всеми делами по дому успевать: «В школу сбегаю, вернусь, немножко поем — и зачну пахать, молотить… Я умею… — Шурка запнулся, помолчал. — Ну, не умею, так научусь…» Шурка уже сейчас отбирает у матери вожжи, и лошадь сразу почувствовала «твердую руку нового хозяина»…
Да, вновь путь — дорога, предвещающая новые испытания, но и новые открытия. Радость от них часто побеждает тяжесть жизни. Движение по этой дороге к революции, к победе нового уклада — неостановимо. Встреча с героями Василия Смирнова — это пробуждение в каждой душе множества скрытых частиц радости, доверия к жизни, к труженической мудрости родного народа. Такая уж оптимистическая сила заключена в картинах, диалогах, массовых сценах этого романа. Это мастерство, а может быть и волшебство? О нем хочется сказать словами того же Шурки Соколова, нарисовавшего однажды елочку в лесу, запорошенную непогодой, с придавленной снегом веточкой и синими тенями от нее на снегу: «Все, все настоящее, взаправдашнее!»
Кедрина З. (к книге 3, часть 2 — «Весной семнадцатого»)
Василий Александрович Смирнов
Весной Семнадцатого
Роман
Эпопея «Открытие мира»
(книга 3, часть 2)
Роман Василия Александровича Смирнова «Весной Семнадцатого» продолжение задуманной им тетралогии «Открытие мира» (вторая часть третьей книги). Вместе с тем это и новое самостоятельное произведение.
Дело всей жизни художника — роман создан на основе лично пережитого. Выведенный в нем даровитый деревенский паренек Шурка — ровесник писателя, также родившегося на Верхней Волге в знаменательный год первой русской революции. Открытие мира совершается и автором, и его героем как бы параллельно, и это придает повествованию лирическую теплоту. Однако перед нами отнюдь не беллетризованная автобиография В. Смирнова, а написанная уверенной рукой мастера широкая картина народной жизни.
Первая часть третьей книги, опубликованная в «Роман — газете» в 1965 году, изображает русскую деревню в пору, когда уже совершилась Февральская революция, когда переполнилась чаша народного терпения: все гуще шли с фронта «похоронки», появлялись калеки, все туже завязывался узел безысходной крестьянской нужды, все заманчивей простирались перед мужиком запустевшие из‑за нехватки рабочих рук барские земли, все больше распухали на бедняцкой нужде деревенские богатеи — предприимчивые, верткие кулаки.
И вот новое произведение — о весне Семнадцатого, поре позднего ледохода, который, казалось шуркиным односельчанам, никогда и не настанет. Но — «в страстную пятницу, днем, река внезапно пробудилась по — настоящему, очнулась, раскрыла пошире глаза — полыньи, потянулась с хрустом вдоль и поперек, словно расправляя онемелые от долгого зимнего сна грудь и плечи, вокруг на версту сразу затрещало, зашумело, — и как бы в одно мгновение, легко, дружно начался долгожданный ледоход… Волга пошла!»
