В течение долгих часов, которые я проводил в одиночестве дома, я писал этнографический трактат, который мне наверняка обеспечит еще одно повышение в библиотеке. Я вступил в переписку с крупнейшими учеными Парижа, Берлина, Санкт-Петербурга, Пекина, Иркутска, и на моем столе сходились нити научных связей, охватывающих своей сетью весь Старый Свет. Мария всего этого не понимала и сердилась на меня за то, что я не писал комедий. Я просил ее запастись терпением и не считать мою работу потерей времени. Но она слышать не хотела о всех этих научных изысканиях, «китайской грамоте», как она их называла, которые не приносили ничего реального, и хоть я обладал поистине сократовским терпением, она начинала меня мучить не хуже Ксантиппы [21], обвиняя в том, что я проматываю ее приданое (ах, это вечное' приданое!) ради какой-то чепухи.
Так текла наша жизнь, исполненная горечи, но и не лишенная сладостных минут. При этом мне ежедневно преподносилась в виде закуски порция тревоги за судьбу Марии в театре. Уже в марте начали ходить слухи, что в конце мая, когда заключаются новые контракты, ожидается обновление труппы Королевского театра. В течение этих трех месяцев помимо обычных слез проливались еще дополнительные, причем потоками, а дом наш стал местом сборища всех неудачников, когда-либо служивших в Королевском театре. Моя душа, обретшая аристократизм в результате накопления знаний и развития моего таланта, испытывала отвращение к этому гнусному обществу, состоящему из людей безо всяких достоинств, без образования, зато исполненных чванства и выплескивающих под видом откровений оскорбительные банальности, бытующие в среде комедиантов.
Вконец измученный этими бессмысленными сборищами идиотов, я в конце концов попросил мою жену извинить меня за то, что я не в силах больше принимать в них участие, и посоветовал ей тоже держаться подальше от всей этой мелюзги, потому что их общество только унижает нас и отнимает мужество.
Тогда она обозвала меня аристократом, употребив это слово как ругательство.
– Да, я аристократ, – ответил я ей, – в том смысле, что стремлюсь к высотам таланта, но не имею, разумеется, никакого отношения к господам, которые кичатся своими дворянскими грамотами, однако это не мешает мне разделять страдания обездоленных.
Задумываясь теперь, как могло случиться, что я прожил годы рядом с женщиной, которая меня все время щипала и таскала за волосы, которая обкрадывала меня ради собаки и вступала в сговор со своими подругами, я приписываю это только тому, что умел довольствоваться малым, а также своему аскетизму, который меня учил не очень-то много ждать от людей, но прежде всего это объясняется, конечно, моей любовью. Она была так неуемна, что это даже обременяло Марию, и иногда она давала мне понять, что мое самозабвенное чувство ее тяготит. Но за те минуты, когда она бывала со мной нежной, когда я мог положить свою пылающую голову ей на колени, когда она гладила мою львиную гриву, – за эти минуты я готов был все забыть, все простить, я был безмерно счастлив и весьма неосмотрительно признавался, что не могу существовать без нее и жизнь моя отныне висит на ниточке, которую она держит в своей руке. Мария постепенно привыкла смотреть на меня свысока, и поскольку я всячески принижал себя, то стал выглядеть в ее глазах младенцем, с которым надо говорить, непременно сюсюкая.
Вот так я и оказался всецело в ее власти, которой она вскоре начала злоупотреблять.
Когда наступило лето, Мария с прислугой выехала за город. Чтобы ей не быть одной, когда дела задерживали меня в городе, часто по шесть дней в неделю, она пригласила подругу пожить на даче, как говорится, «на полном пансионе», хоть я и предупреждал, что у нее не будет на это денег и нам этот расход не по карману, учитывая ограниченность наших средств. Как только не поносила меня Мария, как не упрекала за то, что я обо всех думаю всегда плохо, и я, боясь ее немилости, как всегда, уступил.
Проведя всю неделю в работе и одиночестве, как холостяк, я мечтаю о субботнем отдыхе, и, ликуя, сажусь в поезд, потом иду пешком под палящим солнцем полторы мили и несу сумки с бутылками и провизией для воскресного обеда. Дорогой я представляю себе, как Мария, заметив меня, бросится мне навстречу, раскинув руки, она видится мне с распущенными волосами, с порозовевшими от свежего деревенского воздуха щеками, и мысли эти доставляют мне наслаждение. Не без удовольствия думаю я и о накрытом к моему приходу столе, об ожидающем меня вкусном обеде, потому что после утреннего кофе у меня за весь день крошки во рту не было. Вот уже показался наш домик между соснами, обрамляющими озеро, но одновременно я вижу, как Мария и ее подруга в светлых летних платьях бегут наперегонки к купальне. Я кричу что есть мочи, я готов поклясться, что они не могут не слышать моего голоса, но они только ускоряют бег, словно спасаясь от кого-то, и, не обратив на меня никакого внимания, исчезают в купальне.
Что бы это могло значить?
Я вхожу в дом, и тут же появляется служанка, у нее растерянный вид, словно она ожидает неприятного объяснения.
– Где дамы?
– Пошли купаться.
– А обед?
– Будет не раньше четырех часов, потому что они встали поздно, и у меня ушло много времени, чтобы помочь барыне привести себя в порядок.
– Скажи, ты слышала, как я кричал?
– Конечно.
Выходит, они попросту сбежали от меня, видно, гонимые чувством вины, а я, голодный, усталый и злой, вынужден в результате провести битых два часа в ожидании их возвращения.
Что за прием после того, как я целую неделю работал и скучал по ней? И сердце мое сжимается от мысли, что она удрала от меня, будто провинившаяся школьница.
Наконец появляется Мария и застает меня задремавшим на диване и в весьма дурном настроении. Она как ни в чем не бывало целует меня, надеясь предотвратить грозу, но нервы мои не выдерживают, да и пустой желудок не насытишь нежными словами, а стиснутое сердце не расслабляется от лживых поцелуев.
– Ты сердишься?
– Сердятся мои нервы, пощадила бы ты их!
– Я не кухарка!
– Я этого и не считаю, но не мешай кухарке делать то, что она обязана делать.
– Но, дорогой мой, Амелия, раз мы ее взяли на пансион, тоже имеет право на внимание прислуги.
– Неужели ты не слышала, как я тебя звал?
– Нет!
Она врет! И это удручает меня больше всего.
Наш обед, долгожданный обед, превращается в муку. А потом Мария плачет, проклинает брак, святой брак, счастливый брак, единственное ее счастье, на груди у подруги, и целует мерзкого пса.
Да, она жестока, коварна и лжива, но сердце у нее чувствительное.
И вот в таком духе, правда, в разных вариантах, это продолжается все лето, я провожу воскресные дни в обществе двух идиоток и собаки. Меня убеждают, что все наши неурядицы происходят исключительно из-за моих больных нервов, и Мария с Амелией настоятельно советуют мне обратиться к врачу.
В воскресенье утром, когда я решил устроить прогулку на лодке по озеру, моя дорогая выходит из своей комнаты лишь к полудню – так затянулся ее туалет, – и я вынужден гулять в полном одиночестве до обеда, когда уже ни о каком катании на лодке не может быть и речи.
Да, у нее чувствительное сердце, но это нимало не мешает ей все время меня подкалывать, зато она проливает горькие слезы по утрам, когда садовник собирается резать кролика на обед, а ночью, уже в постели, она шепчет мне, что молила бога, чтобы бедный кролик не очень страдал от удара ножа.
Известный психиатр недавно определил одну из распространенных маний такими симптомами: преувеличеная любовь к животным в сочетании с сердечной жестокостью к себе подобным.
Эта женщина, которая в слезах молится за кролика, убивает человека. Да еще с улыбкой на устах!
В последнее воскресенье, которое мы провели в деревне, Мария отвела меня в сторону и, хваля за великодушие, попросила, взывая к моей доброте, не брать с Амелии денег за то, что она жила у нас на пансионе, потому что доходы ее очень скудны.
Ни слова не говоря, я соглашаюсь, ничем не обнаруживая своего злорадства по поводу того, что предвидел это, и не высказывая своего подозрения, что все это было заранее обдумано и подстроено. Но Мария, которая всегда вооружена до зубов на случай возможного спора, добавляет, чтобы покончить с этим разговором:
– Впрочем, я могу заплатить тебе эти деньги за нее.
Пусть так, однако кто заплатит за все неудобства и неприятности, которые причинило мне ее пребывание у нас, но… друзьям не следует предъявлять на все счет!
Наступил Новый год, а с ним – всеобщий финансовый крах, который потряс нашу древнюю страну, и в числе многих других лопнул и тот банк, акции которого мне одолжила Мария. Под их залог я получил тогда заем, а теперь выходило, что я взял эти деньги безо всякого залога, так как акции потеряли ценность. С меня потребовали либо новое поручительство, либо немедленное погашение займа, и это было для меня полной катастрофой. К счастью, в конце концов, после бесконечных переговоров и волнений, мне все же удалось составить соглашение между несостоятельным должником, то есть мною, и моими кредиторами, в результате которого я получил отсрочку на год. Страшный год, самый страшный из всех!
