Джером Джером - Пол Келвер

Оформлено все было просто восхитительно. Лишь гений от бухгалтерского учета мог догадаться, что в записях что-то неладно. И так он прожил полжизни, обманывая всех; его уважали, почитали и сажать в тюрьму не собирались.

Умер он неожиданно для всех; поговаривали о самоубийстве, но не такой это был человек. Скорее всего, ему с его наглостью удалось обвести вокруг пальца саму Смерть, и он взял ее в компаньоны, плюнув на нас, грешных.

— Но это же уму непостижимо, Келвер! — стонал Гадли. — Это же наваждение какое-то! «Стиллвуд, Уотерхэд и Ройал»! Что все это значит?

Он снова вцепился в книгу, раскрыл ее и заплакал. «Вы его знали, — рыдал несчастный человечек. — „Стиллвуд, Уотерхэд и Ройал“! Я поступил в эту контору пятьдесят лет назад. Я начинал простым рассыльным, мальчиком на побегушках. Он был для меня не хозяином, старшим другом…» — и он опять затрясся в рыданиях.

Я убрал гроссбухи обратно в сейф и помог ему одеться. Но увести его из конторы было не так-то просто.

— Мне стыдно, вьюноша, — кричал он, упираясь. — Пятьдесят лет я выходил из этой конторы с чувством гордости. А теперь мне стыдно! Как я теперь посмотрю людям в глаза?

Я повел его домой, и всю дорогу его терзала одна-единственная мысль: «Как бы спрятать гроссбух с глаз подальше?» Мистер Гадли был человеком добрым и честным, но судьба несчастных клиентов его нимало не трогала. Загублена репутация его хозяина, его друга! «Стиллвуд, Уотерхэд и Ройал» — теперь пойдут чесать языками! Чтобы избежать такого позора, он был готов на все — и пусть его хозяева пустят по миру еще пару сотен доверчивых простаков!

Я проводил его до самых дверей, а затем побрел домой, шагая темными переулками, неожиданно для самого себя я вдруг весело рассмеялся; правда, тут же спохватился и принялся честить себя на все корки — надо же быть такому бессердечному: если уж покойного не жалко, так пожалел бы себя и свою матушку. Как мы теперь выкрутимся? И все же, когда в памяти всплывает картина шикарных похорон, когда я вижу перед собой скорбные, умытые слезами лица, когда я вновь слышу, как мистер Гадли срывающимся голосом торжественно оглашает последнюю волю покойного и одобрительный шум прокатывается по толпе, когда передо мной, как наяву, предстает священник, со скорбным видом поддерживающий под белы рученьки миссис Стиллвуд, раздумывающую, стоит ли ей грохнуться в обморок или лучше пожалеть траурный наряд, за который было уплачено двести фунтов, — глядишь, еще пригодится, а в ее вдовьем положении двести фунтов все же сумма, — когда я вспоминаю некролог, напечатанный в «Челси уикли кроникл», до меня вновь доходит весь комизм происшедшего, и я начинаю смеяться; мне никак не остановиться, я хохочу долго, от всей души. Так я впервые попал на представление комедии, поставленной по пьесе, написанной самой Жизнью, — наши драматурги ей в подметки не годятся.

Но чем ближе я подходил к дому, тем серьезнее становился. Дела наши были неважны. К счастью, всего лишь за месяц до своей кончины мистер Стиллвуд перечислил нам эти якобы дивиденды. Может, не стоит огорчать матушку, дать ей умереть спокойно? Она этого не переживет. Мне приходилось решать эту дилемму самому — дурацкая гордость мешала мне обратиться за советом к Доку, а ведь это был надежный друг, он бы мне помог, поддержал в трудную минуту, подсказал, что предпринять. Говорят, есть щедрость высшего порядка — когда ты не даешь, а с благодарностью принимаешь подаяние. Не знаю, мне такого испытать не довелось. Удастся ли мне сыграть свою роль, не выдать себя, не выдержав ее пронзительного взгляда, не давать ей газет, опровергать слухи? Я предупредил болтушку Эми, мне удалось избежать объяснений по этому поводу с Доком — я страшно боялся, что он затронет эту тему, ведь по обычаю в течение девяти дней все только и говорят о покойном. Но, к счастью, он даже и не слышал о скандале.

Кто знает, как долго мне удалось бы хранить страшную тайну, но события не заставили себя ждать. Развязка наступила через несколько недель.

— Пол, побудь со мной, — однажды утром попросила матушка слабым голосом. И я просидел с ней весь день, а когда наступил вечер, матушка обняла меня за шею и я прилег рядом с ней, положив голову на грудь, — как в детстве.

А наутро ее не стало.

«Сдается комната одинокому джентльмену». Порой в праздный час, движимый неразумием, я стучу в дверь, Рано или поздно она отворяется, и предо мной предстает служанка: по утрам — растрепанная, пряча руки под фартуком, днем — щеголяя грязным чепцом и передником. Как она мне знакома! Она не изменилась, не подросла и на дюйм — все те же круглые от удивления глаза, открытый рот, всклокоченные волосы, красные руки в цыпках. С усилием я удерживаюсь, чтобы не пробормотать: «Извините, ключ забыл», не прошмыгнуть мимо и не ринуться вверх через две ступеньки по узкой лестнице, покрытой истершимся ковром, но только до второго этажа. Вместо всего этого я спрашиваю: «А что за комнаты вы сдаете?», и тогда она семенит на самый верх кухонной лестнички и взывает через перила: «Тут джентльмен, комнаты посмотреть». Задыхаясь, появляется обеспокоенная пожилая дама из благородных: она в черном. Разминувшись с маленькой служанкой, дама подходит, критически меня оглядывая.

— Есть очень хорошая комната на втором этаже, — сообщает она, — и одна окнами во двор на четвертом.

Я соглашаюсь посмотреть, объяснив, что ищу комнату для своего молодого друга. Мы протискиваемся вдоль вешалки и подставки для зонтиков: места как раз хватает, но надо держаться поближе к стене. На втором этаже помещение довольно внушительное, с буфетом, увенчанным мраморной столешницей три фута на два, дверцы его можно закрыть, если всунуть между ними сложенную в несколько раз бумажку. Туалетный столик покрыт зеленой скатертью под цвет занавесок. Лампа не представляет опасности, пока стоит точно посередине стола, но лучше ее не передвигать. Картонные виньетки над печкой каким-то непостижимым образом придают комнате целомудренный вид. Над каминной полкой висит засиженное мухами зеркало, за рамку которого, некогда позолоченную, можно вставлять визитные карточки и пригласительные билеты; и в самом деле, там еще остаются один или два, доказывая, что даже обитатели меблированных комнат не чуждаются светских развлечений. Стену напротив украшает олеография из тех, что субботними вечерами продают с аукциона старьевщики на Пимлико-роуд, объявляя, что это «ручная работа». В общем, это швейцарский пейзаж. Считается, что в ландшафтах Швейцарии больше «атмосферы», чем в видах других, не столь излюбленных местностей. Уж там, по крайней мере, наверняка можно рассчитывать на мельницу в руинах, пенящийся поток, горные вершины и девушку с коровой. Мягкое кресло (я снимаю с себя всякую ответственность за это прилагательное), набитое пружинами из стальной проволоки, у которых один, «рабочий», конец находится в постоянной готовности под истончившейся плетенкой из конского волоса и поджидает непосвященных. Сидеть на нем можно только одним, и единственным, способом — пристроившись на самом краешке и прочно упираясь ногами в пол. Если вы попробуете опереться о спинку, то неминуемо выкатитесь из него. Тогда оно словно скажет: «Извините, но вы несколько тяжеловаты, и, право, вам будет гораздо удобнее на полу. Большое спасибо». Кровать стоит за дверью, а умывальник — за кроватью. Если сесть лицом к окну, то кровати и не видно. С другой стороны, если придут друзья в количестве больше одного, то вы будете ей даже рады. Правду говоря, опытные посетители предпочитают кровать и прямо от порога направляются к ней, непреклонно отвергая предложенное кресло.

— И эта комната?…

— Восемь шиллингов в неделю, сэр, — с прислугой, конечно.

— Еще что?

— Лампа, сэр, — восемнадцать пенсов в неделю; за пользование плитой в кухне, если джентльмен пожелает обедать дома — два шиллинга.

— А отопление?

— За ведерко угля, сэр, я беру шесть пенсов.

— За такое маленькое ведерко?!

Хозяйка обидчиво вздергивает нос.

— По-моему, обыкновенное, сэр.

Следует полагать, что существуют ведерки для угля особого размера, которые производятся специально для содержателей меблированных комнат.

Раз уж я здесь, то соглашаюсь посмотреть другую комнату, на четвертом этаже, окнами во двор. Хозяйка отпирает мне дверь, но сама остается на площадке. Она дама полная, и не хочет, чтобы помещение проигрывало в сравнении с ней. Тут уже нельзя не обратить внимания на кровать. В ней суть и душа комнаты, и она не позволит себя игнорировать. Единственный ее соперник — это умывальник соломенного цвета; на нем ослепительно белый тазик и кувшин, а также всякие принадлежности. Он дерзко взирает из своего угла. «Ну и что, что я невелик, — как бы говорит он, — зато я очень полезен и не дам собой пренебрегать». Прочая обстановка — это пара стульев, тут никакого лицемерия, они не мягкие, и мягкими не притворяются; маленький комод у окна, окрашенный светлой краской, с беленькими фаянсовыми ручками и крошечным зеркальцем; все оставшееся место, за вычетом трех квадратных футов, причитающихся жильцу (при появлении такового), занимает шаткий стол о четырех ногах, с очевидностью — самодельный. Единственным украшением комнаты служит извещение о похоронах, висящее над камином в пробковой рамочке, Подобно мертвому телу, которое древние египтяне по обычаю вносили в пиршественный зал, оно повешено, вероятно, чтобы напоминать постояльцу о том, что прелести и соблазны этой жизни имеют свой конец; или, может быть, чтобы в тяжкие минуты он утешался тем, что, в конце концов, могло быть еще хуже.