Мое «я» вглядывается в зеркало…
Себе я казался настоящим уродом. Лицо, смотрящее на меня из зеркала, неизменно серьезно, испещрено тенями. Волосы темные, не слишком густые, жесткие, брови такие же темные. Черты лица каменели, если я пытался с помощью карандаша изобразить, какой я в действительности. Оттопыренные уши, сплющенный лоб, срезанный подбородок. В мечтах я представлялся себе суровым, мужественным – не каким-нибудь презренным юбочником, а совсем другим.
И при этом мне хотелось быть девчонкой. Там, в той немыслимой стране, где нежно розовели лица, развевались по ветру волосы, шелестели юбки с опрятными передниками… А теперь, когда хмель забродил в жилах, остро напомнило о себе и другое: запах пудры, выпуклые очертания груди, блестящие брошки от Вулворта, округлость гладких коленок, темная патока целлулоидных губ; рты, подобные разверстым ранам. Мне хотелось быть одной из них, однако я принимал это желание за вывих психики, за постыднейшее извращение. Как же я заблуждался! Тяга к самоудовлетворению свойственна всем. Наш пол до конца остается двойственным. Я стремился не столько к инакости, сколько к наслаждению. И когда механизм секса прояснился для меня окончательно, я уже хорошо знал цену своим побуждениям. На страницах моей черновой тетради, потеснив другие рисунки, замелькали девичьи лица. Между раздельными рядами парт заструились токи. Ощущая в себе раздвоенность, далекие от искушенности, мы провели вместе, в одной комнате, целых три года – безучастно, словно анемоны на влажной скале. Теперь нас будоражила приливная волна. Что-то носилось в воздухе, слетало с губ киношных див. Поглядывая на наших девчонок, мы выискивали следы тех очертаний, которые вызвали к жизни добрую сотню фильмов.
Что если бы мисс Прингл обладала добротой и притягательностью Ника? Охладили бы мой жар молитвы и размышления? Одержала бы верх красота святости над дешевыми духами и красотками, мелькавшими на подслеповато мигающем экране? Взялся бы я рисовать девять чинов ангелов?
Филип вообще не умел рисовать. На уроках изобразительного искусства он садился рядом со мной. Подразумевалось, что я быстренько выполню задание за него, прежде чем взяться за собственное. Обучавшей нас мисс Кертис – увядшей старой деве – нельзя было отказать в уме. Прекрасно понимая, что вокруг нее творится, она предпочитала не будить лиха и делала вид, будто это никак ее не касается. То утро было мало чем примечательно – как и она сама. Но именно она вселила в меня веру – и навсегда расположила к себе. Мы рассаживались квадратом: обычно на помосте посередине стоял шар или конус, иногда стул со скрипкой, иногда живая модель.
Девицу, которая в то утро позировала нам, я немного знал. Она обычно сидела сзади в другом конце классной комнаты. Тихая как мышь. Я решил, что вместо нее нарисую несколько копьеносцев, штурмующих замок. Но тут Филип ткнул меня в бок. Я взглянул на модель и набросал ее портрет – два-три штриха и несколько небрежно брошенных теней. Потом вернулся к моим штурмовым лестницам.
Мисс Кертис медленно прохаживалась между рисующими, и я сделал вид, будто усердно тружусь над натурой. В упорном моем нежелании копировать предложенную модель, несомненно, крылось нечто особое. Кто знает, что меня удерживало? Может, я вдруг увидел себя со стороны – или же заглянул в будущее? Может, пытался увильнуть от уготованной мне судьбы?
– Филип Арнолд? Ай да Филип! Молодец!
Мисс Кертис стояла за нашими спинами. Мы разом обернулись на ее возглас.
– Да ведь это просто замечательно!
Она склонилась к нам, взяла лист и торопливо прошла с ним к столу. Глаза всех оторвались от работы и устремились к ней. Модель кашлянула и заерзала на сиденье. Мисс Кертис углубилась в дотошное изучение рисунка. Филип расцвел от удовольствия, а я в досаде закусил карандаш. Мисс Кертис снова подошла к нам со словами:
– К рисунку больше незачем притрагиваться, Арнолд. Поставь только свою подпись.
Растянув рот в улыбке, Филип вывел свое имя. Мятое лицо мисс Кертис обратилось ко мне. Глаза ее оживленно блестели.
– Если бы это нарисовал ты, Маунтджой, я бы сказала, что когда-нибудь из тебя может выйти настоящий художник.
Мягкая улыбка тронула губы мисс Кертис. Она отошла в сторону, а я впился взглядом в лишенное своего подлинного родителя произведение. Да, ничего не скажешь! С беззаботной легкостью, одним махом, мне удалось добиться сходства, какого я еще ни разу не достигал, прилежно трудясь над портретами. Линия бежала легко, свободно, властно. Чудесным образом она открывала простор воображению: мысленно ничего не стоило дорисовать нежные девичьи руки, не поданные даже намеком. Вольный полет линии, изломанной на возвратном пути, походя очертил контур лица, истончился и растаял там, где обессиленный карандаш уступал место фантазии… Потрясенный, распираемый гордостью, я перевел взгляд на оригинал.
Позади на стене были развешены цветные литографии – танцовщицы Дега, памятники итальянской архитектуры в стиле рококо, изображение какого-то античного моста, – но присутствие этой девчонки, умерявшее броские цвета, вовсе не казалось чужеродным. В момент слияния сперматозоида с яйцеклеткой ее пол был предопределен: наша противоположность чувствовалась в самом ее сложении. Каждый ее палец, если смотреть против солнца, просвечивал насквозь – наверняка и ладонь тоже. Издали я ощущал хрупкость ее костей, впадины на висках походили на изнанку тончайших лепестков. В ее лице я видел – «видел» не то слово, но точность выражений тут невозможна, – в ее лице я видел то, чего не могу ни описать, ни нарисовать. Скажу: в моих глазах она была прекрасна. Скажу: лицо ее передавало всю полноту невинности без малейшей примеси фальши, оно дышало женственной лаской, не будоража вожделения. Скажу, что тогда, послушно сидя в снопе света, падавшего из высокого окна, с руками, сложенными на коленях, она излучала смирение и безмятежно-сладостную умиротворенность. Однако же знайте: о представленной нам живой модели не сказано ни слова, ни единой попытки не сделано ее описать. И только я один, обращаясь через головы целого поколения в прошлое, к призраку Ника Шейлза и к дряхлой фигуре Ровены Прингл, заявляю: именно тогда я увидел на этом открытом челе и вокруг него свет некоего иносказания, мне он чудился действительно существующим, и в реальности его я нисколько не сомневался. С каждым мгновением она становилась для меня все большей и большей загадкой, требующей ответа; впереди вырастала гора, преграждавшая мне путь. До окончания того первого урока я мог сколь угодно твердить себе: ну кто передо мной – всего-навсего девчонка, светловолосая, миловидная, но всего лишь девчонка, – но даже тогда я видел в ней большее.
Как велико чувство? Где начинается страдание и где кончается? Кое-как мы справляемся с ролью, втянутые в общую карусель, с которой и совершаем предназначенный нам круг. Я уже говорил: нашими решениями правит не логика – эмоции. Наделенные разумом, мы поступаем вопреки ему. Задним числом просто рассуждать о минувшем. Если тогда мне явился небесный свет, почему же он не стал противовесом рационализму Ника? Но моя натурщица была из плоти и крови. Звали ее Беатрис Айфор; кроме неземного выражения лица и нимба святости она обладала еще и коленками, иной раз обтянутыми шелком, а юные бутоны, когда она вздыхала, приподымали ей блузку. Она принадлежала к тем немногим Девчонкам, которые не знают периода неуклюжести, не бывают гадкими утятами, отличаясь от своих сестер особой гибкостью и плавностью движений. Зато их ровесницы – сплошное противоречие. Их ангельски нежные, девственные лица напоминают о Благовещении. Но приглядитесь к их походке: ступают они напряженно, словно балансируя на канате, провоцируя – если воспользоваться термином моего преподобного опекуна – Дурные Помыслы.
Свойственную ей застенчивость сама Беатрис не сознавала. На остальных девчонок она походила только тем, что была девчонкой, но мне представлялась исключением, представлялась – как бы это объяснить? – гораздо, неимоверно больше девчонкой по сути, чем любая из них. Посягнуть на ее неприступность, прикоснуться к ней – об этом и помыслить было нельзя. Выросла она в семье респектабельных торговцев; но и теперь, когда сословные перегородки на глазах рушились, когда непрерывные токи между рядами разбивали нас на группки, на недолговечные пары, она оставалась вне всей этой кутерьмы – далекая и невозмутимая. Ее нельзя было даже представить себе бессмысленно болтающей или хихикающей. Взгляд ее больших светло-серых глаз устремлялся из-под длинных ресниц куда-то вперед, на нечто невидимое, словно подвешенное в воздухе. Теперь я с азартом испещрял листы набросками с натуры, но сходство от меня ускользало. Вдохновенная легкость – результат удачи, а не старания – не возвращалась.
