Кароль рассмеялся, он ходил по комнате и разглядывал ряд висевших на стене пастельных портретов.
— Вся мудрость жизни состоит именно в том, чтобы вовремя возмущаться, смеяться, развлекаться, сердиться, работать — ба! — даже вовремя уйти из дела. Чьи это портреты?
— Наш семейный зверинец. Я понимаю справедливость твоих слов, но я-то никогда не умел уловить такой момент, никогда не мог им воспользоваться, меня всегда заносит.
— «Ибо суд без милости не оказавшему милости», — прочитал Кароль вслух библейский стих, вышитый шелком по канве, оправленной в дубовую рамку и висевшей между окнами.
— Читаешь священные протестантские максимы! По старому немецкому обычаю, вышили и повесили.
— А знаешь, мне это нравится, библейские стихи придают дому оригинальность.
— Ты прав. Недавно был у нас Травинский.
— Знаю, я же как раз от него иду, твой старик ему помог.
— Догадываюсь, потому что отец старался со мною не говорить и избегал моего взгляда. Какая сумма, не знаешь?
— Десять тысяч.
— Черт побери! Ох, эта немецкая сентиментальность! — тихо выругался Макс.
— Деньги не пропадут, — успокоил его Кароль, осматривая мебель с шелковой обивкой, накрытую гипюровыми чехлами.
— Да, знаю, этот идиот Травинский не сумел бы и десяти грошей заработать нечестным способом, но меня возмущает, что старик помогает всем, кому только поверит, и, разумеется, все его надувают. Фабрика еле дышит, склады так завалены готовым товаром, что класть некуда, каков будет сезон, неизвестно, а он, видите ли, забавляется филантропией, друзей спасает.
— Это правда, Травинского он спас.
— Но он губит себя и меня.
— Утешься тем, что твой отец самый порядочный человек в Лодзи.
— Не насмехайся, я бы предпочел, чтобы он был поумнее.
— Ты начинаешь рассуждать, как Вельт.
— А твои принципы лучше?
— Просто они — другие: лучше — хуже, более честно — менее честно — все это диалектика, не больше.
— Как тебе показалась легендарная пани Травинская?
— Определю ее кратко, в духе Сенкевича: сказка!
— Наверно, ты преувеличиваешь. Откуда бы Травинский взял такую?
— Ничуть не преувеличу, даже если прибавлю, что она прелестна и изысканна; а откуда Травинский раздобыл такую жену — так ты, Макс, не забывай, что Травинский вполне порядочный и весьма образованный человек. Смотри на него не как на фабриканта-неудачника, но как на человека. И ты поймешь, что, как человек, он экземпляр исключительный, утонченный, воспитанный в семье с давней культурой. Он мне рассказывал, что его отец, очень богатый житель Волыни, просто заставил его основать фабрику. Старик помешался на крупной промышленности, видит наш национальный долг в том, чтобы шляхта вступила в соперничество с самой низменной нацией и трудилась над развитием этой промышленности. Он надеется даже на возрождение своего сословия через промышленность. Травинский же для этого пригоден не больше, чем ты, например, танцевать мазурку, но отца все же послушался и мало-помалу разбазаривает на своей прядильной фабрике отцовские капиталы, превращает леса и земли в пряжу. Он сам видит и очень хорошо понимает, что наша лодзинская земля обетованная станет для него землею проклятой, но, несмотря на все, упрямо борется с невезением и неудачами. Заупрямился, хочет победить.
— Иногда такие вот упрямцы добиваются, чего хотят. Жена-то знает о его положении?
— Думаю, что нет, он, видишь ли, из того сорта людей, которые готовы пожертвовать собою, умереть, только бы к их близким не просочилась никакая дурная весть, не огорчила никакая забота.
— Значит, он любит свою сказочную красавицу.
— Там что-то большее, чем любовь, — я думаю, чувство чести и взаимного уважения, я убежден, что именно это прочитал в их взорах.
— Но почему она нигде не появляется?
— Не знаю. Трудно тебе передать, сколько очарования в речах этой женщины, в ее движениях, как изящно она откидывает голову.
— Ты так пылко говоришь о ней!
— Твоя дурацки проницательная усмешка ни к чему, я отнюдь не влюблен в нее, я просто не мог бы ее полюбить. Она мне нравится только как красивая женщина с необычайно одухотворенной внешностью, но это не мой тип, хотя рядом с нею все наши лодзинские красавицы выглядят как обычный ситец рядом с натуральным шелком.
— Покрась этот шелк в свои цвета.
— Оставь красильные остроты.
— Ты уже идешь? Пойдем вместе.
— Не могу, у меня еще есть дело в городе.
— И я не должен тебе мешать?
— Ты меня понял. Тебе кланялся Куровский, в субботу он приедет и приглашает, как всегда, отужинать, а пока спрашивает в письме, не похудел ли тот толстый шваб — это, видимо, ты — и не потолстел ли худой еврей — это о Морице.
— Он любит щеголять остротами. Бухольц взял его химикалии?
— Уже месяц их употребляем.
— Значит, он хорошо заработает, я слышал, что Кесслер и Эндельман тоже заключили с ним контракт.
— Да, он мне об этом писал. Он на верной дороге к богатству, точнее, он уже делает деньги.
— Пусть делает, будут они и у нас.
— Ты веришь в это, Макс?
— Зачем мне верить, я знаю, что мы их будем иметь, это же осуществимо, не так ли?
— О да, ты прав, мы разбогатеем. Но слушай, если дома ты застанешь Горна — он должен был прийти ко мне, — скажи ему, чтобы обязательно меня дождался, я буду не позже чем часа через два.
Они еще потолковали о телеграмме Морица, и Кароль, простившись со всеми, вышел вместе с Юзеком, который, едва переступив порог, откланялся и исчез в темноте.
Юзек шел навестить родных — он-то квартировал у Баума.
Родители его жили далеко, за старым костелом, на улочке без названия, которая шла параллельно знаменитой здешней речке, служившей вместо канавы и уносившей все фабричные сточные воды. Улочка же была похожа на свалку, загроможденную отбросами большого города.
Юзек шагал быстро, вскоре он уже входил в неоштукатуренный кирпичный дом, который светился, как фонарь, всеми окнами начиная с подвала и до чердака и гудел от ютившегося в нем человечьего роя.
В темных зловонных сенях с грязным полом он нащупал захватанные, липкие перила и живо сбежал в подвал, в длинный замусоренный коридор с земляным полом, заставленный разной утварью; там было людно, шумно, пахло гарью; освещался коридор подвешенным к потолку коптящим каганцем.
Преодолев попадавшиеся на его пути препятствия, Юзеф добрался до конца коридора. Там на него пахнуло душным, спертым воздухом подвала, отдающим гнилью и сыростью, — беленые стены были в рыжих подтеках.
Навстречу ему кинулась стайка ребятишек.
— Я думала, ты нынче уже не придешь! — сказала высокая, худая, сутулая женщина с изможденным зеленовато-бледным лицом и большими, темными глазами.
— Я задержался, мамочка, потому что у нас был пан Боровецкий, инженер с фабрики Бухольца, и я не смел уйти раньше. Отец еще не приходил?
— Нет, не приходил, — глухо ответила мать и, подойдя к плите, отгороженной висящей на проволоке ситцевой занавеской, стала разливать чай.
Юзек тоже пошел за занавеску и выложил на столик принесенные продукты.
— Взял сегодня у старика деньги за неделю. Может, спрячете?
Он положил четыре рубля с копейками — в неделю ему причиталось пять.
— Себе ничего не оставляешь?
— Мне, мамочка, ничего не надо. Одно жаль — не могу заработать столько, сколько вам требуется, — просто сказал Юзек, прежней его робости как не бывало.
Он нарезал хлеб на куски и хотел возвратиться в комнату.
— Юзек, сынок мой дорогой, дитя мое любимое! — умиленно прошептала мать, и слезы градом посыпались на ее впалые щеки и на голову сына, которую она прижала к груди.
Поцеловав ей руки, парень с веселым лицом возвратился к семейству дети сидели на полу, под маленьким зарешеченным окошком, выходившим на тротуар; было их четверо, от двух до десяти лет, и играли они тихонечко, потому что рядом лежал в постели старший брат, тринадцатилетний мальчик, больной чахоткой; кровать его была немного отодвинута от стены, чтобы влага не попадала на постель.
— Антось! — Юзеф наклонился к бледному, с зеленоватым оттенком лицу, с которого среди пестрого, сшитого из лоскутов белья смотрели на него с трагическим спокойствием обреченности стеклянистые неподвижные глаза.
Больной не откликнулся, только пошевелил губами и уставился на брата серыми блестящими глазами, потом с детской нежностью прикоснулся тонкими пальцами к его лицу, и бледная улыбка, словно угасающий лучик, мелькнула на его синеватых губах и оживила мертвенный взгляд.
Юзек сел на кровать, поправил подушки, расчесал своей гребенкой слипшиеся, мягкие как шелк волосы.
— Ну как, Антось, сегодня тебе лучше? — спросил он.
