Эндрью не мог вымолвить ни слова. Он был растроган этим доказательством того, что люди, среди которых он жил, наконец-то его оценили, полюбили. Он вместе с Кристин, жавшейся к его плечу, принялся читать записки, безграмотные, написанные неумелой рукой, иногда нацарапанные карандашом на старых конвертах, вывернутых наизнанку. «От благодарного пациента с Сифен-роу № З», «С благодарностью от миссис Вильямc». Драгоценное, криво написанное послание от Сэма Бивена: «Спасибо, доктор, за то, что выволокли меня на свет Божий к Рождеству», и так далее.
— Мы непременно все их сохраним, милый, — сказала Кристин тихо. — Я унесу их наверх.
Когда к Эндрью вернулась обычная словоохотливость — этому способствовал стакан присланной в дар бузинной наливки, — он шагал по кухне взад и вперед, пока Кристин начиняла гусей, и восторженно говорил;
— Вот как следовало бы платить врачам, Крис. Не деньгами за каждый визит, не по счетам — черт их побери, эти счета! — не жалованьем подушно, по числу пациентов. Хорошо было бы, если бы, вместо того чтобы стараться нахватать побольше гиней, врач получал плату натурой. Ты меня понимаешь, дорогая? Вот я вылечиваю больного, и он посылает мне что-нибудь из продуктов его собственного производства. Ну, например, уголь, мешок картошки с его огорода, яйца, может быть, если он держит кур, — пойми мою мысль. И вот тебе идеал этики!.. Кстати, знаешь: эту миссис Вильямc, что прислала нам уток, Лесли пять лет пичкал микстурами и пилюлями, а я вылечил ее от язвы желудка, продержав пять недель на диете. Но о чем я говорил? Ах, да! Так видишь ли, если бы врачи покончили с погоней за гонораром, вся система стала бы морально чище...
— Да, мой друг, понимаю. Достань-ка мне, пожалуйста, коринку. Она на верхней полке в буфете!
— Черт возьми, Кристин, да ты не слушаешь меня!.. А начинка, кажется, будет вкусная!
На следующий день, первый день Рождества, погода стояла солнечная и ясная. Вершины Теллин Биконс в голубой дали были жемчужно-серы и покрыты белой глазурью снега. После утреннего приема Эндрью, заранее радуясь, что вечером приема в амбулатории не будет, отправился в обход квартир. Сегодня список адресов был невелик. Во всех домиках готовили праздничный обед. В «Вейл Вью» Кристин была занята тем же. Он всю дорогу выслушивал поздравления с праздником и без устали поздравлял сам. Он невольно сравнил свое нынешнее радостное настроение с унынием, в котором ходил по тем же самым улицам всего только год тому назад.
Быть может, под влиянием этой мысли он вдруг остановился с какой-то странной нерешительностью у дома № 18 на Сифен-роу. Из всех ушедших от него пациентов (не считая Ченкина, которого он сам отказался принять обратно) не вернулся к нему один только Том Ивенс. И сегодня Эндрью, необычно растроганный, быть может, слишком восторженно уверовав в братство всех людей, ощутил внезапное желание зайти к Ивенсу и пожелать ему веселого Рождества.
Постучав один раз, он открыл дверь и прошел в кухню. Здесь остановился, пораженный. Кухня была убогая, почти пустая. На очаге тлели последние искры. Том Ивенс сидел перед огнем на сломанном деревянном стуле, выгнув скрюченную руку наподобие крыла. В сгорбленных плечах чувствовалось безнадежное отчаяние. На колене у него примостилась четырехлетняя дочка. Оба были погружены в безмолвное созерцание еловой ветви, вставленной в старое ведро. На этой миниатюрной рождественской елке, за которой Ивенс ходил за две мили через гору, висели три сальные свечки, еще не зажженные, а под ней лежало рождественское угощение для всего семейства — три маленьких апельсина.
Ивенс вдруг обернулся и увидел Эндрью. Он вздрогнул, и по лицу его разлилась краска стыда и гнева. Эндрью понял, как мучительно для Тома, что врач, советом которого он пренебрег, застает его безработным калекой, видит, что половина мебели уже заложена. Эндрью слыхал, что Ивенсам живется теперь трудно, но он не ожидал увидеть такую печальную картину. Он огорчился, почувствовал себя неловко и хотел уже уйти. Но в эту минуту в кухню вошла с черного хода миссис Ивенс с пакетом подмышкой. Увидев Эндрью, она так растерялась, что уронила сверток, который, упав на каменный пол, раскрылся. В бумаге оказались две бычьи печенки, самое дешевое мясо в Эберло. Девочка, взглянув в лицо матери, неожиданно заплакала.
— В чем дело, сэр? — решилась, наконец, спросить миссис Ивенс, прижимая руку к груди. — Том ничего не сделал?
Эндрью стиснул зубы. Он был так взволнован и удивлен всем тем, чему нечаянно был свидетелем, что ему казался возможным только один выход.
— Миссис Ивенс! — Он упорно не поднимал глаз. — Между мной и Томом было маленькое недоразумение. Но сегодня Рождество и... ну, я хочу, — он беспомощно остановился, — я буду ужасно рад, если вы все трое придете к нам и разделите с нами рождественский обед.
— Но, доктор, право... — замялась миссис Ивенс.
— Помолчи, девочка, — перебил ее Том свирепо. — Никуда мы не пойдем обедать. Если мы не в состоянии ничего купить, кроме печенки, то мы ее и будем есть. Не нуждаемся ни в какой мерзкой благотворительности.
— Что вы болтаете! — в ужасе воскликнул Эндрью. — Я вас приглашаю как друг.
— А, все вы одинаковы! — ответил Ивенс с горечью. — Доводите человека до нужды и потом знаете только одно — швыряете ему в лицо какую-нибудь жратву. Ешьте сами свой проклятый обед. Не нужен он нам.
— Перестань, Том, — робко унимала его жена.
Эндрью обратился к ней, расстроенный, но все еще непременно желая поставить на своем.
— Уговорите его, миссис Ивенс. На этот рез я действительно обижусь, если вы не придете. В половине второго. Мы будем ждать.
И, раньше чем кто-либо из них успел сказать слово, он круто повернулся и вышел.
Кристин ничего не сказала, когда он рассказал ей, что сделал. Если бы Вооны не уехали в Швейцарию кататься на лыжах, они наверно сегодня пришли бы в «Вейл Вью». А он пригласил безработного шахтера с семьей. Вот о чем думал Эндрью, стоя спиной к огню и наблюдая, как жена ставит на стол еще три прибора.
— Ты сердишься, Крис? — спросил он наконец.
— Я полагала, что вышла замуж за доктора Мэнсона, а не за доктора Бернардо[24], — ответила она чуточку резко. — Право, мой друг, ты неисправимо сентиментален.
Ивенсы явились точно в указанное время, умытые, приодетые, ужасно смущенные и гордые и вместе с тем испуганные. Эндрью, стараясь быть радушным хозяином, чувствовал, что Кристин права и обед будет ужасно неудачен. Ивенс все время странно поглядывал на него. Искалеченная рука не действовала, и жене приходилось разрезать и намазывать ему маслом хлеб. К счастью, когда Эндрью взял в руки перечницу, крышка ее упала, и все содержимое — пол-унции белого перца — угодило в его тарелку с супом. Наступило минутное молчание, затем Агнес, дочка Ивенсов, вдруг весело расхохоталась. Онемев от ужаса, мать наклонилась к ней, чтобы ее побранить, но выражение лица Эндрью успокоило ее. В следующую минуту хохотали уже все. Не опасаясь больше, что к нему отнесутся покровительственно, Ивенс развернулся и, оказалось, что он усердный футболист и большой любитель музыки. Три года тому назад он ездил в Кардиген петь в Эйстедфоде. Гордясь тем, что может блеснуть знаниями, он беседовал с Кристин об ораториях Эльгара, пока Агнес и Эндрью забавлялись хлопушками.
Затем Кристин увела к себе миссис Ивенс и девочку. Как только Эндрью и Ивенс остались вдвоем, наступило неловкое молчание. Одна и та же мысль занимала обоих, но ни тот, ни другой не знали, как заговорить об этом. Наконец Эндрью с каким-то отчаянием сказал:
— Очень обидно, что у вас вышла такая неприятность с рукой, Том. Я знаю, что вы из-за этого лишились работы в руднике. Не думайте, что я способен злорадствовать... я черт знает как огорчен...
— Не больше, чем я, — ответил Ивенс.
Последовала новая пауза, затем Эндрью докончил:
— Я хотел спросить, разрешите ли вы мне поговорить насчет вас с мистером Вооном. Если вам мое вмешательство неприятно, скажите прямо... Дело в том, что я имею на него некоторое влияние и уверен, что смогу выхлопотать для вас какую-нибудь службу наверху... Место табельщика или что-нибудь в этом роде...
Он остановился, не смея взглянуть на Тома. На этот раз молчание тянулось долго. Наконец Эндрью поднял глаза, но тотчас же снова потупил их. Но лицу Ивенса катились слезы, все его тело тряслось от усилий сдержать рыдания. Но усилия были напрасны. Он положил здоровую руку на стол, уткнулся в нее головой.
Эндрью встал и отошел к окну, где оставался несколько минут. Ивенс за это время успел овладеть собой. Он не сказал ничего, ровно ничего, и глаза его избегали глаз Эндрью. Но его молчание было выразительнее слов.
В половине четвертого Ивенсы ушли в совсем другом настроении, чем пришли. Кристин и Эндрью вернулись в гостиную.
