В половине четвертого Ивенсы ушли в совсем другом настроении, чем пришли. Кристин и Эндрью вернулись в гостиную.
— Знаешь, Крис, — философствовал Эндрью, — в несчастье этого бедняги, то есть в том, что у него рука не сгибается в локте, виноват вовсе не он. Он мне не доверял как новому человеку. Нельзя же от него требовать, чтобы он знал то, что знаю я относительно проклятой известковой мази. Но приятель Оксборро, который принял от него лечебную карточку, — ему это знать следовало. Полнейшее невежество, проклятое невежество!.. Следовало бы издать закон, обязывающий врачей идти в ногу с наукой. Во всем виновата наша гнилая система. Нужны принудительные курсы повышения квалификации, и нужно обязать врачей проходить их через каждые пять лет...
— Послушай, милый, — запротестовала Кристин, улыбаясь ему с дивана, — я весь день терпела твою филантропию. Любовалась, как ты, вроде архангела, осеняешь людей своими крылами. А в довершение всего ты начинаешь ораторствовать! Поди сюда, сядь ко мне. Сегодня мне весь день хотелось остаться с тобой наедине, потому что у меня есть на то серьезная причина.
— Вот как? — усомнился Эндрью. Потом, негодуя: — Надеюсь, это не жалоба? Мне кажется, я вел себя как порядочный человек. В конце концов... сегодня Рождество.
Кристин неслышно рассмеялась.
— Ах, мой друг, как ты мил! Если через минуту поднимется метель, ты, верно, выйдешь с сен-бернаром, закутанный по уши, чтобы привести с гор какого-нибудь заблудившегося путника, поздно-поздно ночью...
— Я знаю одну особу, которая примчалась к шахте номер три поздно-поздно ночью, — ворчливо ответил ей в тон Эндрью. — И даже не закутавшись.
— Сядь сюда, — Она протянула руку. — Мне надо тебе сказать одну вещь.
Он только что подошел к дивану, чтобы сесть рядом с нею, как вдруг перед домом громко заревел чей-то клаксон.
«Крр-крр-ки-ки-ки-крр!»
— А, черт!.. — отрывисто выбранилась Кристин. Только один-единственный автомобильный рожок в Эберло издавал такой звук. Это был рожок Кона Боленда.
— Разве ты им не рада? — спросил несколько удивленный Эндрью. — Кон мне вскользь говорил, что они, может быть, заедут к чаю.
— Ну что ж! — только и сказала Кристин, вставая и идя за ним в переднюю.
Они вышли за ворота встретить Болендов, восседавших в реконструированном Коном автомобиле. Кон сидел за рулем очень прямо, в котелке к громадных новых рукавицах, подле него — Мэри и Теренс, а трое младших были кое-как запиханы на заднее сиденье подле миссис Боленд, державшей на руках ребенка. Несмотря на то, что Кон удлинил автомобиль, все теснились в нем, как сельди и бочке. Вдруг рожок начал снова: «Крр-крр-крр», — это Кон нечаянно, выключая, нажал кнопку, и она так и осталась зажатой. Клаксон не желал умолкнуть. «Крркрр-крр», кричал он, пока Кон суетился и сыпал проклятиями. В домах напротив стали открываться окно за окном, миссис Боленд сидела с мечтательным видом, невозмутимая, рассеянно прижимая к груди младенца.
— Господи Боже! — закричал Кон, усы которого топорщились из-за автомобильного щита. — Я трачу даром бензин. Что случилось? Короткое замыкание, что ли?
— Это кнопка, папа, — сказала Мэри спокойно и ногтем мизинца вытащила ее. Шум сразу прекратился.
— Ну, наконец-то, — вздохнул Кон. — Как поживаете, Мэнсон, дружище? Как вам теперь нравится моя старая машина? Я ее удлинил на добрых два фута. Великолепно, не правда ли? Вот только еще с передачей не совсем хорошо. Никак не удавалось взять подъем.
— Мы застряли только на несколько минут, папа, — вступилась за автомобиль Мэри.
— Ну, да ничего, — продолжал Кон. — Я и это скоро налажу. Здравствуйте! миссис Мэнсон! Вот мы и приехали все поздравить вас с Рождеством и напиться у вас чаю.
— Входите, Кон, — улыбнулась Кристин. — А перчатки у вас какие красивые!
— Рождественский подарок жены, — пояснил Кон, любуясь своими рукавицами с большими крагами. — Военного образца. Их до сих пор выпускают массами, можете себе представить! Ох, что такое случилось с дверцей?
Не сумев открыть дверцу, он перекинул через нее свои длинные ноги, вылез, помог сойти с заднего сиденья детям и жене, осмотрел автомобиль (заботливо сняв со стеклянного щита комок грязи) и, с трудом оторвавшись от созерцания его, пошел вслед за остальными в дом.
Чаепитие прошло очень весело. Кон был в превосходном настроении и весь полон мыслями о своем сооружении: «Вы его не узнаете, когда я его еще немного подкрашу». Миссис Боленд рассеянно выпила шесть чашек крепкого черного чаю. Дети начали с шоколадных пряников, а кончили дракой из-за последнего кусочка хлеба. Они очистили все тарелки на столе.
После чая Мэри ушла мыть посуду, — она настояла на этом, уверяя, что у Кристин усталый вид, — а Эндрью отнял у миссис Боленд малыша и стал играть с ним на коврике у камина. Это был самый толстый ребенок из всех виденных им когда-либо, настоящий рубенсовский младенец, с подушечками жира на ножках и ручках и громадными глазами, с священной серьезностью глядевшими на мир Божий. Он упрямо пытался сунуть палец себе в глаз, и всякий раз, когда ему это не удавалось, на его личике появлялось выражение глубокого удивления. Кристин сидела, праздно сложив руки на коленях, и смотрела, как муж играет с малышом.
Но Кон и его семейство не могли оставаться долго в «Вейл Вью». На дворе уже темнело, а Кона беспокоил недостаточный запас бензина, и он питал некоторые сомнения (которые предпочел не высказывать вслух) относительно исправности своих сигнальных фонарей. Когда они собрались уходить, он предложил хозяевам:
— Выйдите и посмотрите, как мы будем отъезжать.
Снова Эндрью и Кристин стояли у ворот, а Кон упаковывал в автомобиль свое потомство. Несколько раз покачнувшись, машина, наконец, поддалась, и Кон, победоносно кивнув Эндрью и Кристин, натянул рукавицы и лихо заломил котелок. Затем гордо воссел на переднем месте.
В этот момент сооружение Кона треснуло, и кузов, кряхтя, расселся. Перегруженный семейством Боленд, автомобиль медленно свалился на землю, подобно вьючному животному, издыхающему от переутомления. На глазах у ошеломленных Эндрью и Кристин колеса вывернулись наружу, послышался шум разлетавшихся частей, ящик изверг из себя все инструменты — и корпус, как лишенное конечностей тело, упокоился на мостовой. Минуту назад это был автомобиль, теперь — ярмарочная гондола. В передней половине остался Кон, все еще сжимавший руль, в задней — его жена, прижимавшая к себе ребенка. Рот миссис Боленд широко раскрылся, ее мечтательные очи загляделись в вечность. На ошеломленное лицо Кона без смеха невозможно было смотреть.
Эндрью и Кристин так и прыснули. Раз начав, они уже не могли остановиться. Они хохотали до упаду.
— Господи, твоя воля! — произнес Кон, потирая голову, и выбрался из автомобиля. Убедившись, что никто из детей не пострадал, что миссис Боленд, бледная, но, как всегда, безмятежная, сидит на месте, он принялся осматривать повреждения, оторопело размышляя вслух.
— Саботаж! — объявил он наконец, осененный неожиданной идеей, уставясь на окна напротив. — Ясно, что кто-нибудь из этих чертей мне ее испортил.
Но вслед затем лицо его просияло. Он взял ослабевшего от смеха Эндрью за плечо и с меланхолической гордостью указал на смятый кожух, под которым мотор все еще слабо и конвульсивно бился:
— Видите, Мэнсон? Он еще работает!
Они кое-как сволокли обломки на задний двор, и семейство Боленд отправилось домой пешком.
— Ну и денек! — воскликнул Эндрью, когда они, наконец, обрели покой. — Я до смерти не забуду, какое лицо было у Кона!
Оба некоторое время молчали. Потом Эндрью, повернувшись к Кристин, спросил:
— Весело тебе было?
Она ответила странным тоном:
— Мне было приятно смотреть, как ты возился с малышом Болендов.
Он посмотрел на нее в недоумении.
— Почему?
Но Кристин не смотрела на него.
— Я пыталась весь день сказать тебе... Ох, милый, неужели ты не можешь догадаться?.. Я нахожу в конце концов, что ты вовсе уж не такой замечательный врач!
Снова весна. За ней начало лета. Садик в «Вейл Вью» походил на сплошной ковер нежных красок, и шахтеры, возвращаясь с работы домой, часто останавливались полюбоваться на него. Украшали садик больше всего цветущие кусты, посаженные Кристин прошлой осенью. Теперь Эндрью не позволял ей работать в саду.
— Ты создала этот уголок, — говорил он ей внушительно, — и теперь сиди себе в нем спокойно.
Больше всего Кристин любила сидеть на краю маленькой долины, куда долетали брызги и слышен был успокоительный говор ручья. Росшая над лощинкой ива закрывала ее от домов наверху. Сад же в «Вейл Вью» имел тот недостаток, что он был весь открыт взорам соседей. Стоило только Кристин и Эндрью усесться где-нибудь подле дома, как во всех выходивших на улицу окнах напротив появлялись головы и начиналось громкое перешептывание: «Эге! Как мило! Поди сюда, Фанни, посмотри: доктор и его миссис греются на солнышке!» Раз как-то, в первые дни после их приезда сюда, когда они сидели на берегу ручья и Эндрью обнял рукой талию Кристин, он увидел блеск стекол бинокля, направленного на них из гостиной старого Глина Джозефа... «А, черт возьми! — гневно выругался Эндрью. — Старый пес наставил на нас свой телескоп!»
