держит. Глянул я на уголок, а там между валенок черный образок висит. Говорю старику:
— Вы это! Вот по образку признал!..
— Ну и хорошо, — говорит. — Вы образок спросите — может, он скажет…
И все улыбается. А потом взял меня за руку, к локотку, и потряс.
— Не знаем мы, как и что… Пусть господь знает… И больше ничего.
Однако заинтересовался, чем занимаюсь и много ли деток. И как все прослушал, сказал глубокое слово:
— Без господа не проживешь.
А я ему и говорю:
— Да и без добрых людей трудно.
— Добрые-то люди имеют внутри себя силу от господа!..
Вот как сказал. Вот! Вот это золотое слово, которое многие не понимают и не желают понимать. Засмеются, если так сказать им. И простое это слово, а не понимают. Потому что так поспешно и бойко стало в жизни, что нет и времени-то понять как следует. В этом я очень хорошо убедился в своей жизни.
И вот когда осветилось для меня все. Сила от господа… Ах, как бы легко было жить, если бы все понимали это и хранили в себе.
И вот один незнакомый старичок, который торговал теплым товаром, растрогал меня и вложил в меня сияние правды.
Просидел я тогда с неделю в том городе, как Колюшкато убежал. Пытали меня, не знаю ли чего про сына. А что я знал? И все-то дни и ночи как на огне был. Поймают, нет ли… По церквам ходил и на базаре толкался, не услышу ли чего. Никто и не разговаривал. Торгуют и продают, как везде. Совсем мимо него ходил и не чуял. В канцелярию ходил, спрашивал, не поймали ли…
А писарь мне говорит:
— Почему это вы так интересуетесь, поймали ли? Ведь один конец…
— Потому, — говорю, — и спрашиваю, чтобы знать, что еще не поймали!
Так прямо и сказал. А он мне:
— Даже и неудобно так говорить… Но только что все равно поймают.
Надо ехать. Оставил я хозяину постоялого двора на письмо и марку. Попросил написать мне, если поймают.
— Обязательно пришлю, — говорит. — Очень нам все это надоело.
И приехал я тогда домой в страшной тревоге. Что поделаешь — надо работать. А Черепахина уж нет — отправили в сумасшедший дом за буйство. Все меня искал и все стекла переколотил.
И сколько потом ночей протомился я, потому что пришло такое, что ничего в жизни у меня не осталось. Наташа… А она совсем как чужая стала ко мне… Да и тот ее не пускал. И как раскидал кто и порастащил все в моей жизни. Единая отрада, что забудусь во сне. А какой сон! И во сне-то одно и одно… Все ждал, всю-то жизнь ждал — вот будет, вот будет… вот устроюсь… И дождался пустого места.
И уже через месяц пришел неизвестный человек и сказал на словах:
— Будьте покойны, ваш сын в безопасности. Только и сказал. Теперь-то знаю я, что он в безопасности, и получаю через некоторых известия от него. Очень далеко живет. И должно быть, так я его и не увижу…
Так изо дня в день пошла и пошла моя жизнь по балам и вечерам. А к лету вспомнил обо мне Игнатий Елисеич, что я знающий человек, и вручил управлять буфетом и кухней в летнем саду. Очень хорошо поставил я ему это дело и к концу сезона очистил три тысячи.
Чудотворцем даже меня назвал.
— Ну, Яков Софроныч, — сказал, — в лепешку расшибусь, а добуду тебе прежнее положение в нашем ресторане! И гости часто про тебя спрашивают… Похлопочу у Штросса.
Очень был растроган. А время, конечно, стало поспокойней, и, конечно, они могли снизойти к моему положению, потому что я совсем был невредный человек насчет чего. Не почета мне какого нужно было — какой почет! — а хоть бы идти в одном направлении…
А тут опять у меня наступили тревоги, потому что Наташа родила девочку, и тот-то, ее-то, поставил неумолимое требование — направить младенца в воспитательный дом. Раньше все предупреждал, чтобы не допускала себя, а как будет если беременная, чтобы непременно выкинуть через операцию. А она от него скрывала до последней возможности. И ко мне она приходила и плакалась, потому что боялась операции, и я ей отнюдь не советовал.
— Неси свое бремя, Наташа! — говорил ей. — Это как смертоубийство!
И когда он угрозил силой ее заставить, тогда я сам пошел к нему для объяснения. Очень разгорячился:
— При чем тут вы? — упрек мне. — Сами вы разрешили вашей дочери жить со мной, ну и предоставьте мне распоряжаться в моих делах!
Как плюнул в меня.
— Если я этими делами буду заниматься — мне миллионы надо!..
— Я, — говорю, — вас не понимаю… А Наташа мне из другой комнаты головой показывает — оставь. Но я не мог допустить ему нахальничать.
— Как так?
— А очень понятно. Дети от брака бывают, а вам, кажется, дочь выяснила, что наш брак еще в предположении…
Смело так в глаза мне смотрит и руками в карманах играет.
— Значит, — говорю, — обманули вы ее, господин хороший? Значит, выходите вы прохвост?
— Пожалуйста, без крепких слов! Никого я не обманывал, а наш брак пока невозможен. И прошу не мешаться в семейную жизнь!
Хлопнул дверью перед носом и в кабинет укрылся. А?! Семейная жизнь!.. Тогда я за ним.
— Я, — говорю, — завтра же в вашу контору явлюсь и вас аттестую со всех сторон!
— А-а!.. Так вы шантаж хочете устроить? Пожалуйста! Но только это для вас будет очень неудобно… Я-то останусь, потому что меня ценят, а для вашей дочери…
Но тут Наташа сзади ему рот зажала и плачет:
— Не надо, оставь… Не расстраивайся… — а сама мне глазами.
А он, подлец, вывернул голову и резко так:
— Оставьте мою квартиру! Я не желаю слушать от всякого…
И опять она ему рот зажала.
— Мне уж сейчас этот ребенок ваш больше ста рублей стоит!.. Я кассирше за Наташу плачу…
А та-то, мямля, по голове его гладит, рот кривит и мне глазами мигает. И упрашивает:
— Виличка, успокойся… не волнуйся… Я бы его успокоил, подлеца!.. Вот Наташа… Что сталось! Ни самолюбия, ничего… А какая была настойчивая!..
Родила она в приюте девочку. И взял я ее к себе. Внучка… Все-таки внучка… Юлька… Сытенькая такая, крепкая. Корзинку из-под белья ей устроил и хозяйскую девчонку нанял за два рубля ходить за ней и молоко греть. Вот у меня и стал свет в комнатке.
Придешь
