необыкновенным человеком был его дед, расскажу только один случай. Он задумал переписать триста томов подлинника Тайкоки. У него на это ушло десять лет, но он блестяще закончил работу. Я сам видел этот плод многолетнего труда в доме Кацура и был поражён его величиной. Сёсаку наверняка передалась кровь деда. По крайней мере, дед, конечно, оказал на него влияние.
Разговорившись, мы добрались домой только к вечеру. После этого мы встречались каждый день и делились своими честолюбивыми планами на будущее. Зимние каникулы кончались, и мне надо было возвращаться в школьное общежитие. В последний вечер перед отъездом я зашёл к Сёсаку. Мы решили, что в следующий раз увидимся в Токио. «Я теперь года три-четыре не приеду в деревню», — сообщил он мне. Затем мы расстались.
Весной 1894 года Кацура, как и решил, уехал в Токио. Но он, как всегда, писал только, что у него всё в порядке. Никаких подробностей о своей жизни. И никто в деревне не знал, как живёт Сёсаку, даже родные отец и мать, но никто и не сомневался, что уж если Кацура Сёсаку поставил перед собой цель, то достигнет её.
Весной 1897 года приехал в Токио и я. Как только устроился, сразу же пошёл навестить Кацура, который жил в районе Цукидзи. Да, тогда нам было уже по девятнадцати.
В три часа дня я добрался до Цукидзи. Исходил всю улицу, прежде чем нашёл его дом. Ещё бы! Это оказалось не таким уж лёгким делом. Он снимал у кого-то комнату. Этот «кто-то» оказался хозяином парка рикш. Его крошечный домик был зажат между рядами бедняцких хижин в узеньком переулке. На чердаке этого домика и ютилось «живое воплощение идеалов Смайльса».
— Здесь проживает Кацура-кун?
— Да, есть такой. Это, наверное, тог самый студент, — ответила старуха-хозяйка. На мой голос сбежал сам Кацура, с которым мы не виделись уже три года.
Пройдя по циновкам, таким грязным, что на них страшно было ступить, мы поднялись по узкой крутой лестнице в крохотную комнатушку в шесть татами. Низкий закопчённый потолок, казалось, вот-вот опустится вам на голову. И циновки, и стены были черны от грязи.
Но было в этой комнате и то, чего не коснулась грязь, — книги.
Редко встречаешь такого человека, который так любовно обращался бы с книгами, как Кацура. У него не увидишь, чтобы книга валялась где-нибудь посредине комнаты или на столе. И нельзя сказать, чтобы Кацура был аккуратным только с книгами. Все его личные вещи находились в полном порядке.
Приглядевшись, я увидел, что стол чистый. Книжный шкаф тоже в порядке. Ему не были свойственны ни хорошие, ни дурные черты восточного человека, который часто обращается с необходимыми вещами небрежно. Выражаясь современным языком, он щеголял тем, что он последователь принципов Смайльса. Теперь я благодарю небеса за то, что дух такого рода щегольства восторжествовал в нём.
На столе, как всегда, аккуратно были разложены учебники и другие необходимые предметы.
От присутствия Кацура со всеми его принципами и привычками невольно забывалось, что находишься в очень скверной комнатушке, грязной и мрачной. Наоборот, она начинала казаться чистой, здесь хотелось быть вежливым и почтительным.
Он, как всегда, говорил энергично и ничего не скрывал. Когда я спросил у него, как он жил после того, как приехал в Токио, он рассказал мне всё подробно, без ложной стыдливости, без зазнайства, просто и прямо, без обиняков. В нём было на редкость мало тщеславия. Заниматься и жить в таких отвратительных условиях, делая дело, в которое веришь, и при этом испытывать удовлетворение и полное спокойствие! Нет, его я не могу сравнить ни с собой, ни с кем-нибудь другим. Я, например, просто исполняю свои обязанности, доволен своей судьбой и кое-что делаю, чтобы улучшить её.
Пока я его слушал, меня неотступно преследовала одна мысль: этот человек достоин большого уважения.
Он, как и решил, подкопил денег, чтобы хватило на три месяца, и отправился в Токио. Но он не из тех, что сидят сложа руки и смотрят, как уплывают денежки.
Так как он хотел найти работу по вкусу, то исходил Токио вдоль и поперёк. Поначалу ему пришлось торговать газетами и рисовать песком. Как-то в парке Кудан он увидел старика, рисующего песком. Он тут же с ним разговорился, объяснил, в каком положении оказался, и попросился в ученики. Через три дня он уже усвоил новое ремесло и, сидя возле дороги, рисовал что попало, а ему за это бросали то сэну, то пять рин [49] и изредка две сэны. Представляете, какой у него был заработок?
Однажды у него не было заказчиков и он писал сам для себя и тут же стирал. Но когда он нарисовал имена Уатта, Стифенсона и других, перед ним вдруг остановилась хорошо одетая дама с мальчиком лет восьми.
— Уатт, — прочёл мальчик и тут же спросил у матери: — Ма, что такое Уатт?
Кацура посмотрел на него и так, чтобы было понятно ребёнку, объяснил ему, кто такой был этот изобретатель, а на прощанье сказал ему: «Вот и ты, малыш, когда вырастешь, будь таким же великим!» После этих слов дама, извинившись, протянула ему двадцать сэн серебром и удалилась.
— Я не стал тратить эти деньги, они у меня хранятся до сих пор, — признался Сёсаку, простодушно улыбнувшись.
Вот так Кацура работал, ночевал в ночлежном доме, ходил в вечернюю школу в Канда и упорно изучал математику.
В разгар Японо-китайской войны он продавал газеты, получая неожиданные заработки на экстренных выпусках.
Но прошёл и этот год. Наступила весна 1895 года. Он с успехом поступил в техническую школу на вечернее отделение.
За разговором мы и не заметили, как начало смеркаться.
— Пойдём перекусим! — предложил Кацура, вынул из ящика стола кошелёк и положил за пазуху.
— Куда? — удивился я.
— Как куда? В столовую. — Он поднялся.
— Да нет, я буду ужинать у себя, ты не беспокойся.
— Какие могут быть разговоры, поужинаем вместе. И вообще ты сегодня останешься у меня. Нам ещё много о чём надо потолковать.
Я согласился, и мы покинули парк рикш. Пока мы шли, Кацура всё спрашивал про родные места. Потом он сказал, что в этом году собирается съездить к своим. Я, естественно, подумал, что для Кацура при теперешних его обстоятельствах съездить в деревню за триста ри и обратно — немыслимое дело, об этом можно только говорить. Но ничего не сказал и попросил даже передать привет родным.
— Пришли, — сказал Кацура и, согнувшись, вошёл в
