«Она, чего доброго, подумает, что я отступился из скупости… Пускай, все равно! Как-никак, необходимо с этим покончить!»
«Свет жесток, Эмма. Куда бы мы ни кинулись, везде бы преследовал он нас. Вам предстояло подвергаться назойливым расспросам, клевете, презрению, быть может оскорблениям. Оскорбления — вам! И это — о боже! — в то время как я хотел бы воздвигнуть вам трон царский, — я, уносящий в душе ваш образ, как талисман! Ибо изгнанием казню я себя за все зло, вам причиненное. Я уезжаю. Куда? Не знаю сам: я потерял рассудок! Прощайте! Будьте доброй, как всегда! Сохраните память о несчастном, вас утратившем. Научите вашего ребенка молиться за меня».
Пламя двух свечей дрожало. Родольф встал, закрыл окно и, усевшись вновь, сказал:
— Кажется, все. Ах, еще несколько слов, чтобы она не вздумала за мною гоняться:
«Я буду далеко, когда вы прочтете эти печальные строки, ибо решил бежать, чтобы не подпасть искушению нового свидания. Нельзя поддаваться слабости! Я вернусь, и, быть может, позднее нам обоим случится с охлажденным сердцем вспомнить нашу былую любовь. Прощайте!»
Под этим начертано было последнее «прости». Родольфу показалось внушением изысканного вкуса — изобразить этот заключительный привет двумя словами: «A Dieu».
«Как же теперь подписаться? — прикидывал он в уме. — „Всецело вам преданный“?.. Не подходит. „Друг ваш“… Да, именно так. „Ваш друг“».
Перечитал письмо, оно его удовлетворило. Он был растроган.
— Бедняжка, она сочтет меня бесчувственным, как камень.
«Хоть бы несколько слез! Что же делать? — не умею плакать; не моя вина».
Тогда, налив в стакан воды, Родольф окунул в воду палец и уронил сверху на письмо крупную каплю, которая расползлась бледным пятном на чернилах. Потом стал искать, чем бы припечатать письмо; под руку подвернулась печатка с девизом: «Amor nel cor».
— Ну, это не совсем подходит к случаю… А впрочем, все равно!
После этого он выкурил три трубки и лег спать.
На другой день, встав с постели часа в два (долго проспал), приказал он набрать корзину абрикосов, положил письмо на дно, под виноградные листья, и отрядил Жирара, работника, снести бережно корзину госпоже Бовари. Он и раньше пользовался этим средством сношений, посылая ей, смотря по времени года, то фрукты, то дичь.
— Если она спросит обо мне, ты скажешь, что я уехал из имения. Корзину передашь ей самой, в собственные руки… Отправляйся и будь осторожен!
Жирар надел новую блузу, завязал корзину с абрикосами в платок и, тяжеловесно шагая в своих подбитых гвоздями грубых башмаках, не спеша двинулся по дороге в Ионвиль.
Госпожа Бовари, когда он вошел в дом, разбирала вместе с Фелисите на кухонном столе груду белья.
— Вот, — сказал работник, — от нашего барина вам посылка.
Ее охватили предчувствие и страх, и, ища в кармане мелочи, она глядела на крестьянина растерянным взглядом, а он с удивлением — на нее, не понимая, как мог так взволновать человека простой гостинец. Наконец он ушел. Но в кухне оставалась Фелисите. Эмма не выдержала, побежала в столовую, как будто за тем, чтобы отнести туда абрикосы, опрокинула корзину, разрыла листья, нашла письмо, распечатала и — словно за ее спиной занялся чудовищный пожар — бросилась в свою комнату в ужасе.
Там был Шарль; она его увидела; он говорил ей что-то; она ничего не слышала и продолжала быстро подниматься по лестнице, задыхаясь, вне себя, как пьяная, все еще держа в руке страшный лист бумаги, потрескивавший в ее пальцах, как жестяная пластинка… Взбежав до третьего этажа, она остановилась перед запертою дверью на чердак.
Тут она сделала над собой усилие, чтобы успокоиться; вспомнила о письме; нужно было дочитать его, но она не решалась. Да и где? Как? Ее увидят.
«Нет, здесь, — подумала она, — мне будет хорошо».
Толкнула дверь и вошла. Под накаленной грифельной крышей стоял тяжкий зной, сжимавший ей виски и спиравший дыхание; она дотащилась до запертой мансарды, отодвинула засов, хлынул ослепительный свет.
Перед нею за околицей, насколько хватал глаз, расстилался сельский кругозор. Внизу, под нею, пустела площадь; сверкали булыжники мостовой; недвижно торчали, словно замерли, флюгера на домах; с угла улицы, из окна одного дома, доносился до нее снизу скрипучими переливами какой-то хрип. То Бинэ точил на токарном станке.
Она прислонилась к косяку мансарды и, злобно усмехаясь, перечитывала письмо. Но чем напряженнее старалась она в него вникнуть, тем беспомощнее путались ее мысли. Она снова видела Родольфа перед собой, она слышала его голос, она обнимала его обеими руками, и удары сердца, колотившегося в груди как большой молоток, учащались с неровными промежутками. Она озиралась вокруг, смутно надеясь, что вот-вот рухнет под нею земля. И почему бы не покончить всего разом? Что ее удерживает? Она свободна. Она подалась вперед и взглянула на мостовую, твердя про себя:
— Ну же! Скорее!
Отвесный луч света, поднимавшийся прямо к ней снизу, притягивал к пропасти тяжесть ее тела. Ей казалось, что почва площади, колеблясь, приподымается вдоль стен, а край пола наклоняется, как судно во время качки. Она стояла у самого края — почти висела, окруженная пустым пространством. Ее охватывала небесная лазурь, воздух словно проносился сквозь опустошенную голову, ей стоило только уступить, не противиться, отдаться. А хрип станка не прекращался, словно яростный голос, ее зовущий.
— Жена! Эмма! — раздался голос Шарля.
Она замерла.
— Да где же ты? Иди скорее!
Мысль, что она едва ускользнула от смерти, обессилила ее почти до обморока; она закрыла глаза и вдруг задрожала, почувствовав на себе чью-то руку: то была Фелисите.
— Барин вас ждет, суп подан.
Пришлось сойти вниз. Пришлось сесть за стол.
Она попыталась есть, но не могла осилить пищи. Развернула салфетку, притворяясь, будто разглядывает заштопанные места, и действительно предалась было этому занятию, стала считать нитки полотна. Но вдруг вспомнила о письме. Неужели же она его потеряла? Где теперь искать?
Но так велика была усталость ее мозга, что ей никак не удавалось придумать предлога, чтобы выйти из-за стола. Притом на нее напала робость: она боялась Шарля, он, наверное, все знает! В самом деле, он как-то странно проговорил:
— Мы, очевидно, не скоро увидим господина Родольфа.
— Кто тебе сказал? — спросила она, вся дрожа.
— Кто мне сказал? — отвечал он, немного изумленный внезапностью вопроса. — Жирар говорил; я только что встретил его у «Французского кафе». Он уехал или собирается уехать надолго.
Она слегка вскрикнула.
— Что же тебя изумляет? Он отлучается время от времени, чтобы развлечься, — и, право, я это одобряю. Когда имеешь состояние и при этом холост!.. Вообще наш друг веселится на славу! Весельчак! Мне рассказывал господин Ланглуа…
Он умолк из приличия перед вошедшей в столовую служанкой.
Она переложила опять в корзину абрикосы, рассыпанные по буфету. Шарль, не замечая краски, вспыхнувшей на лице жены, приказал подать их на стол, взял один и отведал.
— Прелесть! — сказал он. — На, попробуй! — И протянул к ней корзину, которую она легонько оттолкнула. — Понюхай только: какой аромат! — сказал он, поднося корзину в несколько приемов к ее носу.
— Задыхаюсь! — крикнула она, вскакивая со стула. Но, усилием воли подавив судорогу в горле, проговорила: — Ничего! Прошло! Это нервы! Садись кушай!
Она боялась, что ее станут расспрашивать, ухаживать за нею, что ей не позволят остаться одной.
Шарль, чтобы не перечить ей, опять уселся и стал выплевывать в руку косточки от абрикосов, которые складывал потом на тарелку.
Вдруг синий шарабан промчался быстрою рысью по площади. Эмма вскрикнула и замертво упала навзничь.
Родольф действительно, по зрелом размышлении, решил отправиться в Руан. А так как из Гюшетт в Бюши нет другой дороги, ему пришлось проехать через местечко Ионвилль, и Эмма узнала его при свете фонарей, как молния прорезавших сумерки.
Заслышав смятение в доме, прибежал аптекарь. Стол со всеми тарелками был опрокинут; соус, мясо, ножи, солонка, графинчик из-под прованского масла — валялись по полу; Шарль звал на помощь; Берта кричала в испуге, Фелисите дрожащими руками распускала корсет на барыне, по телу которой пробегали судороги.
— Бегу в лабораторию за ароматическим уксусом, — сказал аптекарь. И когда Эмма открыла глаза, нюхая флакон, он заметил: — Я был уверен в этом средстве, оно и мертвого поднимет.
— Проговори что-нибудь! — молил Шарль. — Скажи нам что-нибудь! Приди в себя! Это я, твой Шарль, который тебя любит! Узнаешь ли ты меня? Вот твоя дочурка: поцелуй ее!
Малютка протягивала руки к матери, чтобы повиснуть у нее на шее. Но Эмма, отвернувшись, произнесла отрывисто:
