— Ты грустен, — сказала Эмма.
— Нет, почему же?
Между тем он глядел на нее с какою-то особенною, странною нежностью.
— Быть может, потому, что уезжаешь? — продолжала она. — Покидаешь то, к чему привязался, привык?.. Ах, я понимаю это… Но у меня нет ничего на свете! Ты для меня все. Зато и я буду всем для тебя: буду тебе семьей, родиной; буду о тебе заботиться, тебя любить.
— До чего ты очаровательна! — сказал он, схватывая ее в объятия.
— Правда? — сказала она с веселой негой. — Ты меня любишь? Поклянись!
— Люблю ли, люблю ли тебя? Я тебя обожаю, любовь моя!
Круглая багровая луна вставала низко над землей из-за края луга, быстро плыла между ветвями тополей, прикрывавших ее местами, как черная, дырявая занавеска; потом появилась, блистая белизной, в пустом, озаренном ею небе, замедлила путь и уронила на реку большое пятно, вспыхнувшее мириадами звезд. Серебряный свет извивался и корчился в реке до самого дна, подобясь безголовой змее, одетой сверкающими чешуями. Похож он был также и на чудовищно громадный многосвечник, с которого струились, обливая его весь, растопленные алмазные капли. Ночь, тихая, простерлась окрест; пелены тени легли меж листвой. Эмма, прикрыв глаза, ловила полным дыханием легковейный свежий ветер. Они молчали, бессильные оторваться от овладевших ими грез. Былая любовь хлынула в их сердца, изобильная и безмолвная, как бежавшая внизу река, разнеженная, как разлитый вокруг запах сирени, и отбрасывала на их воспоминания длинные, печальные тени, длиннее и печальнее, чем тени от неподвижных ив, протянувшиеся по траве. Часто ночной зверек, еж или крот, выходя на охоту, шелестел листьями, или время от времени слышно было, как срывался и падал со шпалеры зрелый персик.
— Что за дивная ночь! — сказал Родольф.
— А какие ночи нас ждут! — ответила Эмма. И, словно говоря сама с собою; — Да, хорошо будет путешествовать… но почему же на сердце у меня такая грусть? Страх ли то перед неизвестным?.. Или все же больно отрываться от всего, что стало привычным?.. Или же?.. Нет, это избыток счастья! Какая я малодушная, не правда ли? Прости меня!
— Еще есть время! — воскликнул он. — Подумай, быть может, ты будешь раскаиваться в сделанном.
— Никогда! — ответила она порывисто. И, приблизясь к нему, сказала: — Какое же несчастье может меня постигнуть? Нет пустыни, пропасти, океана, которых бы я не перешла об руку с тобой. Каждый день совместной жизни будет все теснее, все беззаветнее сливать нас в одно существо. Ничто более не будет смущать нас, не будет тревог, не будет препятствий! Мы будем одни: ты да я, глаз на глаз друг с другом, всецело друг для друга — навеки…
— Да… да… да… — твердил он время от времени. Она перебирала пальцами его волосы и повторяла по-детски, а крупные слезы катились по ее щекам:
— Родольф! Родольф!.. Милый мой, маленький Родольф!
Пробило полночь.
— Полночь! — сказала она. — Так, значит, завтра! Еще один день.
Он встал, и, как будто это движение было сигналом замышленного побега, Эмма, вдруг повеселев, осведомилась:
— Паспорта у тебя?
— Да.
— Ты ничего не забыл?
— Нет.
— Ты уверен?
— Конечно.
— Ты будешь ждать меня в гостинице «Прованс», не так ли?.. В двенадцать часов дня?
Он кивнул головой.
— Итак, до завтра! — сказала Эмма с прощальной лаской. Глядела вслед удаляющемуся.
Он не обернулся. Побежала за ним и, наклонясь над водою среди зарослей, крикнула еще раз:
— До завтра!
Он был уже на том берегу и быстро шел по лугу.
Через несколько минут Родольф остановился, и, когда завидел ее, в белой одежде, мелькнувшую в тени и исчезнувшую, словно призрак, сердце его так забилось, что он должен был прислониться к дереву, чтобы не упасть.
— И дурак же я, — проговорил он, крепко выругавшись. — А впрочем, и то сказать, красавицу имел.
И вся красота Эммы, и все услады пережитой любви вдруг опять живо предстали его воображению. Он почувствовал нежное волнение; потом возмутился против своей страсти.
— Не в ссылку же мне идти, в самом деле, — восклицал он, размахивая руками, — да еще навязав себе на шею чужого ребенка! — Говоря так сам с собою, он пытался укрепить принятое решение! — А хлопот-то сколько, расходов… Нет, нет, тысячу раз нет. Это было бы из рук вон глупо!
Едва вошел Родольф в свою комнату, как с решимостью сел в кресло перед письменным столом, под лосиной головой, стенным трофеем давнишней охоты; схватил перо, но ничего не мог придумать и, подперев голову руками, предался размышлению. Эмма показалась ему отошедшею в далекое прошлое, словно принятое им решение вдруг раскрыло между ними непереходимую пропасть.
В жажде прикоснуться к чему-нибудь ее напоминающему, он пошел к шкафу у изголовья постели и вынул старую коробку из-под бисквитов, где хранил женские письма; из нее пахнуло запахом затхлой пыли и вялых роз. Первый взгляд его упал на носовой платок, спрятанный им однажды на прогулке, когда у нее пошла носом кровь; все это уже изгладилось из его памяти. Тут же, в забросе, валялся миниатюрный портрет, подаренный ему Эммой; ее туалет показался ему притязательным, а взгляд, кокетливо обращенный в сторону, — жалким и комичным; по мере того как он разглядывал это изображение и вызывал в себе воспоминание об оригинале, черты Эммы смешались в его памяти, словно линии живого лица и линии портрета стирались и изглаживались взаимным трением. Наконец он прочел несколько ее писем; они были посвящены разъяснениям, касающимся задуманного путешествия, и написаны сжато, деловито, настоятельно, совсем как деловые бумаги. Ему захотелось перечесть прежние ее письма, длинные; чтобы разыскать их на дне коробки, Родольфу пришлось переворошить все остальные; и машинально он принялся рыться в этой куче бумаг и старья, раскапывая из нее то букет цветов, то подвязку, то шпильки, то черную полумаску, то волосы — волосы! — и золотистые, и темные; иные, цепляясь за жесть коробки, рвались, когда ее отпирали.
Так блуждая среди этой груды сувениров, он приглядывался к почерку и слогу писем, столь же разнообразным, как их правописание. Письма были нежные и непринужденно-веселые, шутливые и грустные; одни молили о любви, другие о деньгах. Одно какое-нибудь слово воскрешало перед ним выражение лиц, своеобразие движений, звук голоса; часто ему не вспоминалось ничего.
В самом деле, эти женщины, входя толпой в его память, теснили одна другую и одна другую умаляли, сведенные под общий уровень равнявшей их всех страсти. Захватив в горсть перемешанные как попало письма, он забавлялся несколько минут пересыпанием их, в виде водопада, из правой руки в левую. Наконец эти занятия навели на него снотворную скуку, и он отнес коробку обратно в шкаф, вымолвив:
— Что за дурацкий ералаш!
Так резюмировал он свое окончательное мнение; ибо наслаждения, подобно школьникам, изо дня в день резвящимся на школьном дворе, так вытоптали его душу, что ни один росток свежей зелени уже не мог в ней пробиться и все, что ни проходило через нее — еще с большим легкомыслием, чем дети, — не оставляло на память даже имени, начертанного на стене.
— Ну, — сказал он себе, — за дело! — И принялся за составление письма:
«Мужайтесь, Эмма! Мужайтесь! Я не хочу быть вашим злым роком»…
«Ведь это, в сущности, правда, — подумал Родольф, — я поступаю так ей же на пользу, я честен».
«Достаточно ли зрело обдумали вы ваше решение? Знаете ли вы, бедный ангел, в какую пропасть я готов был увлечь вас? Нет, вы не знаете! Доверчивая и безрассудная, вы шли за мной, веря в счастье, в будущее… Ах, мы несчастные! Безумные мы…»
Родольф остановился, ища какого-нибудь веского довода.
«Что если я объявлю себя разорившимся в пух и прах?.. Нет, это ничего не меняет. Придется позднее начинать то же самое сызнова. Разве можно образумить подобных женщин?»
Он подумал и продолжал писать:
«Я никогда не забуду вас, верьте этому, всю жизнь буду я безгранично вам предан; но когда-нибудь, рано или поздно, наш страстный пыл — такова участь всего человеческого — неизбежно остыл бы! Мы устали бы любить, и кто знает, не испытал ли бы я невыразимой горечи — увидеть вас раскаявшеюся в своем решении и даже разделить это раскаяние, так как вина лежала бы на мне. Одна мысль о предстоящих вам испытаниях, Эмма, меня терзает! Забудьте же меня! К чему суждено было мне вас увидеть? Зачем вы были так прекрасны! Неужели в этом моя вина? О боже мой! Нет, нет, вините во всем одну судьбу!»
— Вот слово, которое всегда производит впечатление, — сказал он себе.
«Ах, если бы вы были одной из бессердечных женщин, каких много, я мог бы, конечно, из эгоизма позволить себе попытку для вас безопасную. Но эта пленительная восторженность, которая составляет одновременно и вашу прелесть, и ваше мучение, не позволила вам сознать, дивное существо, всю ложь нашего будущего положения. Но ведь и я также не думал об этом вначале, и я покоился в грезах этого идеального счастья, как под древом яда, не предусматривая последствий».
