Что-то надо было делать и побыстрее, ибо прошло лишь несколько кратких часов, а над солнечным островом уже начала сгущаться атмосфера подавленности, ощущения неотвратимой беды. Местные жители с испугом припомнили, что на памяти их предков источник лишь однажды повёл себя подобным манером. Случилось это перед колоссальным извержением расположенного на материке вулкана, засыпавшего остров ужасным пеплом, который уничтожил весь урожай и довёл население до такой нищеты, что оно целых три месяца кряду едва-едва могло позволить себе самые насущные из радостей жизни. Они высказывали не лишённое определённой основательности мнение, что воды источника, повинуясь древним и тёмным узам взаимной приязни, решили покинуть свой прежний дом и укатили — под лигами и лигами сверкающего моря — к свирепому сердцу вулкана, дабы, претерпев там процессы алхимического преображения, своего рода испытание огнём, и исполнив некий пламенный брачный обряд, породить на погибель рода людского огнедышащее чудовище.
Выходящую к морю террасу заполнила людская толпа, обратившая взгляды к далёкой огненной горе. Однако вулкан никогда ещё не казался столь мирным, безобидным и привлекательным; его опрятные склоны тонули в алом вечернем свете, из жерла, уподобляясь гирлянде, неторопливыми непрестанными витками спирали возносился лиловатый дымок. Как бы резвясь и играя, завитки его один за другим уходили в зенит, словно вулкан желал привлечь всеобщее внимание к своим приятным манерам, и разорванные в высоте неотвязчивым южным ветром, улетали прочь. В толпе то там то сям, начали во множестве появляться священники. Настроение у них было — лучше некуда, казалось, они более обычного склонны принять участие в любом, пусть даже затеянном без них разговоре. На неофициальном сборище было решено, что на данной, предварительной стадии наилучшим средством для ослабления охвативших верующих предчувствий являются такого рода снисходительные демонстрации. Самое важное это соблюсти внешние приличия — к такому они пришли заключению, и надо сказать, не впервые. И вот именно тогда плотно окружённый благочестивыми прихожанами простодушный «парроко» указал на вылетавшие из кратера игривые облачка и произнёс фразу, которую сам он счёл не только уместной и остроумной, но также пригодной для успокоения тех, кто её услышит. Он сказал, что ни один розовощёкий школьник, когда-либо выкуривавший первую свою сигарету, не выглядел столь невинно. Зловещие, роковые слова! Впрочем, «парроко», отличавшийся воистину святой простотой, так и не смог постичь всего их значения. Смысл неудачной метафоры дошёл до «парроко» лишь после того, как дон Франческо шёпотом поведал ему, что внешность бывает порой обманчива, и сославшись на собственный опыт, приобретённый им в нежном возрасте шести лет, объяснил, что при всей внешней безвредности первой сигареты за ней обыкновенно следует нечто, сильно напоминающее катаклизм.
Однако худшее оставалось впереди. Ибо солнце ещё медлило над горизонтом, а уже одно за другим стали поступать известия о новых ужасных знамениях. Безо всяких на то причин лишилось листвы принадлежащее почтенному сельскому жителю сливовое дерево. Появилась взволнованная Герцогиня, уверяющая, что её сделанная из черепахового панциря лорнетка испускает трескливые звуки. Она потребовала, чтобы дон Франческо объяснил это удивительное явление, — трещит совершенно явственно, уверяла она. Невдалеке от бухточки, в которой ещё вчера бил источник Святого Илии, рыбак изловил одноглазую миногу — а репутация этой твари и без того оставляла желать лучшего. Библиограф, прогуливаясь с Денисом, вдруг вспомнил, что его фокстерьера нынче утром сильно рвало. Похоже, он придавал этому большое значение; как хотите, говорил он, а это довольно странно; с собаками такое случается редко; конечно, если бы это был Кит… Малец городского бакалейщика ухитрился сползти по лестнице в нижний этаж и там проглотить восемь мраморных шариков, принадлежавших старшему брату, который по халатности оставил их на полу, — и не причинить себе тем никакого, насколько то было известно, вреда. Русских апостолов начала косить загадочная болезнь, называемая чесоткой. В тот же день пришла яхта американского миллионера ван Коппена — ничего удивительного, ван Коппен год за годом навещал остров примерно в это время, — но почему, бросая якорь, яхта столкнулась сразу с двумя рыбачьими лодками?
Между тем из Старого города принесли новость о курице, внезапно всем на удивление обзаведшейся петушиным хвостом. До сей поры эта курица славилась умеренностью и нормальными повадками и была даже лично известна тамошнему приходскому священнику, каковой вследствие её преображения в оперённого монстра преисполнился ужаса и, вспомнив о папской булле «ne nimis noceant nobis»,[40] вменяющей христианам в обязанность истреблять всякую противную естеству тварь, каким бы способом та ни появилась на свет, тотчас приказал курицу извести. Однако уничтожение андрогина оказалось задачей не из лёгких. Сообщалось, что означенная тварь билась за жизнь с неистовством демона, громко кукарекала и при самой своей кончине снесла яйцо — сфероидальной формы, синеватое и явно уже сваренное вкрутую — яйцо, которое Главный санитарный врач без особого труда опознал как яйцо василиска.
Нет ничего удивительного, что вследствие этих и подобных этим злополучных событий наиболее суеверной части населения стало как-то не по себе. Даже люди скептические и те пришли к выводу, что Провидение или нечто иное, в чьём ведении находятся подобные вещи, допустило досадную неосмотрительность, лишив души людские покоя как раз в этот, самый важный в году двухнедельный период, в аккурат между празднествами в честь Святого Додекануса и Святой Евлалии — в пору, когда остров наполняют приезжие.
А поздно ночью последовал новый сюрприз. Мистер Паркер вынужден был в спешке покинуть Клуб, получив известие о том, что его хозяйке вдруг стало совсем худо. За несколько дней до того её тяпнул в губу комар; особого внимания на происшествие не обратили, хотя зловредный южный ветер и спровоцировал небольшое недомогание вкупе с повышением температуры. Однако нынешним вечером её лицо внезапно стало приобретать странный оттенок и удивительным образом пухнуть. Оно уже увеличилось вдвое против привычных размеров, так что на вилле — по словам вызванного туда врача — «было на что посмотреть».
Посмотреть-то там всегда было на что. Так, во всяком случае, уверяли те немногие, кто удостоился лицезреть эту даму. В крови её имелась некая тропическая примесь, восходящая к одному из цветущих островов Карибского моря, — присадка, не желавшая гармонически сочетаться с тем, что досталось даме от белых предков. Женщина эта не отличалась ни красотою, ни привлекательностью и то обстоятельство, что некоторый порок в развитии нижних конечностей вынуждал её безвылазно сидеть у себя в будуаре, недоступном для каких бы то ни было гостей за вычетом немногих — только что прибывших на остров, ни в чём ещё не толком разобравшихся и не ведающих о своеобразных чертах её характера, — это обстоятельство по праву почиталось проявлением благого промысла Божия. Что до своеобразных черт характера, то они вследствие вынужденного бездействия ног находили выражение в фантастической предприимчивости языка. Поскольку увечье не оставляло ей возможности самой выяснять, что творится вокруг, она, едва только виллы достигали какие-либо отрывочные сведения, спускала с цепи своё буйное воображение, а уж воображение, вскормленное недостатком физических усилий, порождало сплетни свойства настолько постыдного, что они граничили с патологией, а порой и пересекали её границы. Эта особа источала скандал каждой порой своего существа, причём в таких обильных количествах, что даже улыбчивый и добродушный дон Франческо назвал её однажды «змеёй в Раю». Возможно, впрочем, что он сказал так лишь потому, что госпожа Паркер не питала к нему особой приязни — её другом и исповедником был соперничавший с доном Франческо «парроко».
Вследствие всего сказанного, весть о её возможной кончине всеми была воспринята с безразличием, а то и с некоторым облегчением — всеми, помимо значительного числа рьяно молившихся за её выздоровление лавочников, у которых эта дама, пользуясь своими родственными связями с официальным представителем дружественной республики Никарагуа, ухитрилась назанимать немалые суммы денег. Хорошо зная Консула, эти несчастные опасались, что в случае её смерти вернуть одолженное им уже не удастся. Вот они и молились за её скорейшее выздоровление.
Но как же будет обходиться без неё названный джентльмен? Ибо единственной его подкупающей чертой была привязанность (возможно, впрочем, и напускная) к этой гнусной старой карге — единственному, опять-таки, на земле существу, питавшему веру (возможно, впрочем, и напускную) в чистоту его побуждений. Вообще-то можно предположить, что эти двое видели друг дружку насквозь; по крайней мере она вполне могла указать его истинную цену. Она должна была знать, что он дурак и к тому же бесчестный. Тем не менее принцип взаимной преданности стоял нерушимо. Она была умнее сводного брата и знала, что дом, разделённый в себе, погибнет, а потому одобряла — поневоле, если не по убеждениям, — каждое его слово и дело. Что шло ему на пользу. Правда, её одобрение выпестовало в нём ложную самооценку. Что шло ему скорее во вред, поскольку таковая самооценка, сообщая ему чувство собственной значительности и уместности в этом мире, делала его куда более невыносимым для ближних, чем ему того хотелось.
