Глава CLIV
КОРАБЛИ В ПИРЕЕ
— Вспомните-ка, — начал психиатр, — историю о знаменитом афинском сумасшедшем, который вообразил, что все корабли, заходящие в Пирей, принадлежат ему.
Сам он был жалким нищим, и, вероятно, даже Диогеновой бочки у него не было для ночлега, но зато корабли стоили золота всей Эллады. Так вот, в каждом из нас живет такой афинский безумец; и тот, кто поклянется, что ни разу в жизни не владел воображаемыми кораблями, ну, по крайней мере, хоть двумя-тремя, поверьте мне, солжет.
— И даже вы, сеньор? — изумился я.
— Даже я.
— И я тоже?
— И вы тоже; и ваш слуга, если вон тот человек, что вытряхивает в окно ковры, ваш слуга.
Действительно, один из моих слуг выбивал переброшенные через подоконник ковры, пока мы с врачом беседовали в глубине сада. Врач обратил мое внимание на то, что слуга давно уже распахнул настежь все окна, поднял шторы так, чтобы вся богато обставленная гостиная была доступна для обозрения.
— Вот видите, — сказал психиатр, — и у вашего слуги та же мания: он тоже думает, что корабли принадлежат ему, это час его безумия, и оно дарит ему высшую радость на земле.
Глава CLV
СЕРДЕЧНАЯ ЗАБОТА
Если врач прав, рассуждал я сам с собой, то Кинкаса Борбу не стоит уж очень жалеть; немного больше безумия или немного меньше — какая разница? Но все же я должен заботиться о нем и следить, чтобы его и без того больной мозг не вбирал в себя бредовые идеи со всех концов света.
Кинкас Борба не согласился, однако, с мнением психиатра насчет моего слуги.
— Приписать ему манию этого безумного афинянина можно разве только ради образного сравнения, но ведь образ не равен логическому определению, основанному на результатах наблюдения. На деле же чувство, испытываемое твоим слугой, благородно и отлично согласуется с законами гуманитизма: я бы назвал его гордостью раба. Он хочет показать, что служит не у какого-то там…
Кинкас Борба привел также мне в пример кучеров из богатого дома — они кичатся хозяйскими лошадьми больше самого хозяина; или слуги в отелях — мера их подобострастия прямо пропорциональна общественному положению клиента. И в заключение Кинкас Борба заявил, что все проявления этого благородного и деликатного чувства суть непреложное доказательство того, что человек, даже если он всего-навсего чистильщик сапог, — всегда прекрасен.
Глава CLVII
БЛЕСТЯЩИЙ ПЕРИОД
— Ты сам — прекрасный человек, — не выдержал я, заключая его в свои объятья.
Невозможно было поверить, что такого необыкновенного человека коснулось безумие. Я так ему и сказал, поведав о подозрениях психиатра. Мои слова, видимо, не на шутку испугали Кинкаса: дрожь пробежала по его телу и он сильно побледнел.
Примерно в это же время я снова помирился с Котрином, причем мы оба предпочли не выяснять причин нашей с ним размолвки. Примирение это было весьма кстати для меня, ибо я страдал от одиночества, а моя бездеятельная, праздная жизнь наполняла меня ощущением безмерной усталости. Вскоре после нашего примирения Котрин предложил мне вступить в орден терциариев[74]. Я обратился за советом к Кинкасу Борбе.
— Ну что ж, если хочешь, можешь вступить на время. Я как раз сейчас пишу главу о догматах и обрядах. Гуманитизм должен стать религией будущего, религией единственно истинной. Христианство годится для женщин и нищих, да и другие религии стоят не больше: все они покоятся на слабости и невежестве.
Христианский рай не лучше мусульманского, а что касается буддистской нирваны, то это вообще мечта паралитиков. Но ты увидишь, что такое гуманитическая религия. Завершающее поглощение, сокращательная фаза, восстановление первоначальной субстанции, а не разрушение ее, и так далее. Ты можешь вступить в этот орден, но не забывай, однако, что ты мой верный халиф.
Мои желания были теперь достаточно скромны; я вступил в орден, честно выполнял свои обязанности и могу сказать, что эта фаза была самой блестящей фазой моей жизни. Тем не менее я не стану ничего рассказывать ни о моей помощи беднякам, ни о моей работе в больнице, ни о наградах, полученных мною за добрые дела, решительно ничего.
Возможно, для общественной экономики были бы небесполезны мои соображения по поводу того, что все награды в мире не могут сравниться с тем непосредственным чувством внутреннего удовлетворения, которое испытывает человек, принося пользу другим людям. Но я поклялся хранить молчание и не собираюсь нарушать свою клятву. Кроме того, подобные чувства с трудом поддаются анализу, да и начав говорить об одном из них, придется затем сказать и о других, — глядишь, и целая глава ушла на психологические экскурсы. Посему я лишь повторяю, что это был самый блестящий период моей жизни. Проходившие передо мной картины были печальны: печальнооднообразными делало их несчастье, — оно ведь так же утомительно, как и беспрерывное наслаждение, и, пожалуй, даже еще утомительней. Но радость, даруемая неимущим и страждущим, была ценным вознаграждением, и не только для тех, кому оказывалось благодеяние. Нет, радость эта была наградой и для меня — наградой столь дорогой и великой, что она даже сумела внушить мне почтение к моей собственной особе.
Однако по прошествии трех или четырех лет все это мне надоело, и я вышел из ордена; на прощанье я пожертвовал крупную сумму, и мой портрет пополнил галерею выдающихся его деятелей. Но прежде чем закончить эту главу, я хочу сказать вам, что в больнице ордена я застал на смертном одре — кого бы вы думали?.. — прекрасную Марселу. И увидел я ее в тот же самый день, когда в одном из домов, густо заселенных беднотой, куда я зашел с благотворительными целями, я встретил… Теперь уж вы и вовсе не угадаете… Я встретил цветок зарослей, Эужению, дочь доны Эузебии и Виласы, — Эужению, хромую, как и прежде, но куда больше прежнего печальную.
Узнав меня, она побледнела и опустила глаза, однако замешательство ее длилось едва ли мгновенье, после чего она, подняв голову, взглянула на меня спокойно и с достоинством. Я понял, что она ни за что не примет от меня милостыни, и протянул ей руку, словно знатной даме. Она поклонилась мне и заперлась в своей каморке. Больше я ни разу ее не встречал и ничего не знаю о ее жизни, не знаю даже, умерла или нет ее мать и какие беды довели Эужению до такой нищеты. Знаю лишь, что она хрома и несчастна. С тяжелым чувством возвращался я в больницу, где и застал, как уже говорил, на смертном ложе Марселу, — она скончалась через полчаса — безобразная, тощая старуха…
Глава CLIX
ПОЛУПОМЕШАТЕЛЬСТВО
Я понял, что постарел и сам нуждаюсь в чьей-нибудь помощи и поддержке. Но Кинкас Борба вот уже полгода был в отъезде, лишив меня тем самым возможности найти утешение в лучшей из философий. Месяца через четыре он возвратился, и однажды утром я увидел Кинкаса Борбу на пороге моего дома почти в том же состоянии, в каком я встретил его впервые на бульваре. Только теперь в его глазах светилось явное безумие. Прежде всего он сообщил мне, что сжег свою рукопись и теперь начнет все сначала: его философская система нуждается в серьезном усовершенствовании. Глава о догматах веры готова, только еще не написана; гуманитизм — это действительно религия будущего.
— Ты веришь в это?
— Ты же знаешь, что верю.
Я едва выговорил эти слова. И я еще не открыл вам всю правду. Кинкас Борба не только был сумасшедшим, он еще и знал, что безумен, и проблеск сознания, словно слабый свет во мраке ночи, еще больше подчеркивал весь ужас его положения. Он понимал это, но не только не роптал на судьбу, а, напротив, считал свое безумие испытанием, ниспосланным ему мировой душой: она взяла да и подшутила над ним самим. Он цитировал мне наизусть целые главы из своей книги, антифоны и литании и даже пытался изобразить ритуальный танец, придуманный им для обрядовых церемоний, предписываемых новой религией. Зловещая грация, с которой он выделывал ногами немыслимые па, производила впечатление чего-то сверхъестественного. Временами он забивался в угол и часами сидел там, уставившись в одну точку, и в глазах его порою мелькал упрямый лучик разума, печальный, как слеза…
Вскоре он умер у меня в доме и перед смертью все без конца повторял, что боль — это только иллюзия и что Панглос, оклеветанный Панглос, вовсе не был таким дураком, каким его вывел Вольтер.
Время, прошедшее со дня смерти Кинкаса Борбы и до моей смерти, было заполнено событиями, описанными мной в самом начале моих «Записок». Главнейшим событием следует считать изобретение «пластыря Браза Кубаса», изобретение, похороненное вместе со мной, ибо, как вам известно, из-за него я подхватил болезнь, которая свела меня в могилу. О божественный пластырь, ты должен был сделать меня первым человеком в мире! То, что не по силам знанию и богатству, должен был сделать ты, ибо ты — идея, прямо и непосредственно внушенная мне небесами. Но судьба решила иначе, и теперь все вы обречены на вечную ипохондрию.
