— Я заявляю протест. И хочу знать, из какого источника берутся эти деньги.
— Я плачу их — Л. А. Данн. Гран-стрит, пятнадцать, в центре сего древнего и богоспасаемого города. Деньги здесь, у меня в кармане.
— Я протестую.
— Соблюдать тишину в суде!
— Ваша честь! — Начальник полиции не желал сдаваться. Он вскочил, мрачно сжав челюсти. — Я считаю, что залог назначен недостаточный и ходатайствую о повышении его до более значительной суммы.
— Соблюдайте тишину в суде!
Прервав заседание, судья упрямо выжидал, чтобы начальник полиции сел на место. Затем серьезным и даже сердитым голосом заявил:
— Суд объявляет во всеуслышание, что он не подчинен полиции и не действует по ее указке. И потому не видит оснований для пересмотра своего решения. Залог в сумме пятидесяти фунтов будет принят. Переходим к следующему делу.
Выходя из зала, Пол успел заметить возникшее вдруг замешательство: Дейл подскочил к судье и начал что-то горячо ему доказывать, потом вдруг круто повернулся и выбежал через боковую дверь. Тем не менее пятнадцать минут спустя, когда было покончено со всеми формальностями, Пол вышел из суда свободным.
На улице его как копьем пронзил яркий свет дня. Он даже покачнулся. И тут же заметил Лену и ее спутника, стоявших в каких-нибудь десяти ярдах от него. Вид Лены умиротворил его измученное сердце. Она стояла не двигаясь. А к нему подошел этот большой рыхлый человек в распахнутом пальто; руки он держал в карманах, шляпу лихо сдвинул на затылок.
— Прошу прощения, — сказал он. — Мое имя Данн. Я Друг мисс Андерсен. Мы ждем вас, чтобы проводить на Уэйр-плейс.
— Почему вы дали за меня залог? — спросил Пол.
— А почему бы нам этого не сделать? — Данн рассеянно улыбнулся. — Когда человек в беде, ему нельзя не помочь.
Наступило томительное молчание. Взгляд Пола скользнул в сторону Лены, которая не сводила с него встревоженных глаз.
— Мне очень неприятно, — пробормотал он, стараясь не обращать внимания на гул в ушах, — что я втянул вас в эту историю.
— Не беспокойся, сынок. Как-нибудь переживем.
Данн вложил два пальца в рот и пронзительно свистнул; проезжавшее мимо такси остановилось у тротуара.
Данн помог войти Полу, затем Лене и сел сам. Они поехали на Уэйр-плейс.
Через полчаса Пол был уже раздет, вымыт и лежал в постели с двумя подушками под головой, со смоченным в уксусе полотенцем на пылающем лбу и с грелкой на холодных как лед ногах. Он еле заставил себя выпить стакан молока, который принесла Лена: его мутило. Адская боль в левом боку не отпускала его, но это был пустяк по сравнению с радостью выхода из тюрьмы и возвращения в эту уютную комнату.
Втиснувшись в узкое плетеное кресло и так и не сняв пальто и шляпы — можно было подумать, что он и спит в них, — Данн, не отрываясь смотрел на Пола.
— Ну как, лучше? — спросил он.
— Намного, — едва дыша отвечал Пол.
Данн воздержался от дальнейших комментариев — возможно, у него была особая точка зрения на все происходящее — и опять погрузился в изучение своих обгрызенных ногтей, к которым он питал явную слабость. Затем сказал:
— Вот что, сынок. Я не хочу докучать вам, раз вы больны. Но я знаю, что у вас тяжело на сердце. Я слышал об этом от Лены, а Лена, так уж случилось, — мой давний друг. Но если вам хочется от этой тяжести освободиться… — Он выразительно передернул плечами.
— Вы адвокат?
— Боже упаси.
Лена хлопнула дверью внизу и вскоре вошла в комнату, села на низенький стул.
Оба они находились прямо перед глазами Пола, так что тот мог смотреть на них без труда, не поворачивая головы. Он заговорил, не сводя глаз со своих слушателей, останавливаясь, только чтобы перевести дыхание, видя в молчаливом внимании Данна, в полнейшей неподвижности Лены желание помочь ему избавиться от давившего его груза, сбросить тяжесть с души.
Когда он кончил, наступило продолжительное молчание. Данн, который во время монолога Пола все глубже и глубже втискивался в кресло, стал медленно из него высвобождаться. Он зевнул, потянулся, раздвинул занавески и выглянул в окно.
— Опять дождь… Что за проклятый климат! — Он снова зевнул и, обернувшись к Лене, сказал: — Смотрите за ним хорошенько. На поруки он отпущен на пять недель.
Несколько секунд он постоял, прислонившись к двери, потом достал сигарету из кармана и, не закуривая, сунул в рот. Глаза его все время сохраняли сонливое выражение. Внезапно он повернулся всем своим громоздким телом и, ни слова не сказав, вышел из комнаты.
Данн, этот человек с обгрызенными ногтями и выражением застывшей скуки в глазах, был типичным порождением Уортли да еще кое-каких необычных наследственных обстоятельств. Полное свое имя Лютер Алоизиус Данн он таил, точно преступление, почитая своим заклятым врагом каждого, кто осмеливался его так назвать: оно приоткрывало секрет его рождения, ибо он был плодом «смешанного» брака и притом, в противоположность многим подобным союзам, основанным на взаимопонимании и терпимости, очень несчастливого. Его отец-католик и мать-кальвинистка ссорились яростно и постоянно. Несчастный ребенок жил, разрываемый между молитвенным домом и церковью: впоследствии он признавался друзьям, что был крещен и там, и там, и, наверное, потому, когда вырос, проникся антипатией к любой организованной религии.
Когда мальчику минуло четырнадцать лет, отец его стал жертвой уличного происшествия: ушел из дома после обильного завтрака, ругая на чем свет стоит Джона Нокса,[2] а вернулся незадолго до обеда — на носилках, мертвый. Справедливое возмездие! Однако вдова после первых дней оцепенения впала в отчаяние, слишком поздно обнаружив, что ее единственной опорой был этот упрямый приверженец папской непогрешимости, и, как это ни мало правдоподобно, дала, так сказать, обратный ход всей своей жизни. В чем заключалось это для нее лично — несущественно, но для сына новообращение вдовы возымело важное последствие: она взяла его из местной школы и отправила в иезуитский колледж в Хэссок-Хилле.
Святые отцы отнеслись к Данну с величайшей бережностью и предупредительностью; после того как его приняли в колледж, мудрый старый директор, прищурившись, посмотрел на него и сказал своим коллегам: «А теперь, во имя Бога, оставьте этого мальчика в покое». Ничего не могло быть лучше того неназойливого, поощрительного отношения, которое он здесь видел, но ему было уже пятнадцать лет, а начало было положено раньше. Данн никогда не жил общей жизнью со своими товарищами по колледжу. Замкнувшись в себе, он один отправлялся на футбольные матчи в отдаленные части города или прокрадывался в бильярдные заведения в нижней части Хэссок-Хилла и часами сидел там, не сводя глаз с зеленого сукна, — его взволнованное серьезное лицо, как луна, светилось в табачном дыму. Он любил игры, хотя никогда ни во что не играл, а его познания по части рекордов и достижений в любой области спорта были поистине энциклопедичны. Поскольку он обладал известным литературным талантом, отец Мергент, учитель английского, подстрекнул его к писанию статеек о спорте для журнала, выпускавшегося в колледже. По окончании колледжа Данн, тихий, немного меланхолический юноша, получил благодаря посредничеству своего преподавателя должность в «Уортлийской хронике», ежедневной газете с не слишком большим тиражом, но вполне независимой и пользовавшейся отличной репутацией.
Последующие несколько лет его жизнь протекала спокойно, без всяких событий. Он выполнял различные поручения, делал вырезки, собирал материал и в редких случаях писал отчеты о местных спортивных событиях. Его первая заметка в «Хронике», которую он вырезал и заботливо хранил, была помещена в самом низу страницы.
Впрочем, позднее ему стали давать и более сложные задания, например, отчеты о ватерполо в плавательном бассейне или о состязаниях по боксу, и мало-помалу все стали замечать, что он вполне пригодный человек, умеющий с незаурядной живостью оценить событие, точный и яркий в своих зарисовках. В день нового года — ему было тогда всего двадцать пять лет — он неожиданно получил почетное задание написать отчет о самом значительном из всех спортивных событий — футбольном матче местных команд, ежегодно собиравшем несметные толпы народа и сводившем с ума добрых две трети населения Уортли. Из ложи для почетных гостей Данн продиктовал по телефону целых два столбца, а на следующее утро принес очерк. В этом очерке описывался не матч как таковой, а всего лишь один инцидент, происшедший во время игры.
В тот же день Джеймс Мак-Ивой, главный редактор и владелец «Хроники», вышел из своего кабинета со статьей Данна в руках. Характерной особенностью Мак-Ивоя было то, что он никогда никого не «требовал» к себе. Он просто сел рядом с Данном за его рабочий стол.
