Триумф зла - Стенбок Эрик

Это были явно крестьянские дети, видимо, брат с сестрой, — босые, чистенькие, румяные, опрятно одетые, на вид лет десятидвенадцати. Оба миловидные; мальчик — старше и симпатичнее. То было воистину ангельское личико с небесно-голубыми глазами, обрамленное золотистыми блестящими волосами. Невинные создания выглядели очень напуганными и жались друг к дружке. Священник был сама отцовская благожелательность. При виде его дети немного успокоились и ощутили, наконец, босыми ногами мягкий ворс ковра.

— Мои бедные крошки, — произнес священник, — что вас здесь так напугало? Как мило, что вы пришли повидаться с нами в это уединенное место; кроме того, у меня есть для вас небольшой сюрприз. Вы как раз те, кто мне нужен. Ведь ваш отец каменотес, не так ли?

Дети слушали его с открытыми ртами.

— Я хочу немного отремонтировать мою часовню, и мне кажется, что ваш отец смог бы выполнить эту работу лучше других. Передайте ему, что я щедро заплачу. Но постойте! Отнесите-ка ему это письмо вместе с первым взносом в надежде, что он начнет работу уже послезавтра. Видите, я вкладываю деньги в конверт.

Дети двинулись к нему, чтобы забрать письмо.

— Ах, милые мои, — сказал он, взяв их под руки, — я не могу отпустить вас отсюда с пустыми руками. Взгляните-ка, какие печенья и сладости.

С этими словами священник поцеловал мальчика в щеку, погладил девочку по голове и налил каждому по бокалу кипрского вина. Дети прониклись к нему доверием, ведь его обращение было таким ласковым. Они отведали сладостей и пригубили вино, которое им, видимо, понравилось. Затем они принялись щебетать и рассказывать священнику о своем первом причастии. Наконец, девочка призналась:

— Мы были очень напуганы, когда старуха привела нас сюда; мы не знали, что встретим здесь доброго священника. Но теперь нам страшно идти одним домой ночью.

— Неужели вы подумали, что я позволю вам уйти домой в такой поздний час? — отвечал священник. — Я обязательно прослежу за тем, чтобы о вас позаботились.

Внезапно лицо его изменилось. Оно стало похоже на морду дикого зверя, схватившего добычу. Зубами он впился в шею мальчика. Далее случилось то, о чем я не могу — не смею — рассказать. Девочка упала на колени и стала повторять:

— Kyrie Eleison! Christe Eleison! Kyrie Eleison!^[90]

— Умолкни, — рявкнул прислужник. — Будешь вести себя тихо, тебя не тронут.

Однако ребенок продолжал молиться:

— Sancta Maria, sancta Dei genetrix, sancta virgo virginum, ora pro nobis^[91].

И так она произнесла всю молитву Божьей Матери. Когда она перешла к словам: «Agnus Dei qui tollis peccata mundi»^[92], священник сделал знак. Два прислужника подбежали к нему: один — с ятаганом, другой — с золотой чашей. Первый неожиданным движением перерезал мальчику горло, второй подставил чашу под струю крови. Тем временем священник взял саблю и, схватив за волосы девочку, которая, стоя на коленях, шептала молитву, одним ударом отсек ей голову. С отвращением указав на обезглавленное тело, он произнес:

— Выбросьте это вон!

Прислужники открыли окно и выбросили в ров труп и голову. Я услышал два всплеска. После этого они вытерли кровь, выбросили в ров одежду мальчика и закрыли окно. Голову мальчика отделили от тела. Маг уже ожидал у небольшого каменного пьедестала; на этот алтарь возложили органы, вырезанные из тела подростка, и локон золотистых волос. Затем маг испарился через дверь, которую я прежде не видел, поднявшись по спиральной лестнице в верхние комнаты. Прислужник принес богато украшенный ковчег, наполненный солью, куда поместили голову мальчика. После чего чашу с кровью поставили перед камином. Откуда-то появился радужный змей и, скользнув вверх по чаше, начал лакать кровь. Тело мальчика было брошено в пылающий камин, после чего священник утомленно улегся на кровать. Я совершенно оцепенел от ужаса и не мог пошевелить ни единым мускулом. Мне казалось, что комната наполнится ужасным запахом горелой плоти, но этого не случилось. Зато из камина пошел густой синий дым, насытив воздух ароматами жимолости, жасмина, ладана и специй; он был прохладен и свеж, точно утренняя роса. Когда дым немного рассеялся, я увидел розовое сияние, одетое в серебро, из которого возник прекрасный образ, явившийся мне когда-то. Как и тогда, лицо его выражало нежность и бесконечную печаль. Прислужники пали ниц, однако я, ощутив прилив отваги, выступил вперед, чтобы обратиться к нему. Не дав мне произнести ни слова, он произнес:

— Я знаю, что ты хочешь сказать. Ты считаешь, что я жесток. Но разве я не дал тебе мое евангелие? Разве не читал ты его? Неужели ты так мало понял? Неужели тебе неизвестен первый закон вселенной — без Смерти нет Света? Это закон Бога, не мой. Разве не требовал Он принести жертву в Своем храме, похожем на скотобойню? Разве не желал Он принести Исаака в жертву? Разве не распял моего соперника?

В его голосе зазвучало ликование.

— Он не может распять меня. Я бессмертен. Я дух, и поклонятся мне в духе и в истине.

И снова нежность появилась в голосе.

— Разве не целесообразна смерть одного ради благоденствия многих?

Я, запинаясь, произнес:

— Одного — но почему здесь двое?

— Она не предназначалась в жертву, — бросил он так зло, как я еще не слышал. — Она призывала имя Той, кто мне отвратителен. Как часто уязвляла Она меня Своей пятой; но скоро я воздвигнусь на Нее.

При этих словах он страшно захохотал.

— Однажды, — продолжал он, — в ужасе от этого имени, я придумал нелепую религию, которую теперь называют протестантством, и все кончилось тем, что поклонники ее отвергли мое существование. Но многие и по сию пору следуют моим заветам. Блажен тот, кто видит и знает!

Я пытался ответить, но у меня отнялся язык. Фигура росла, пока не достигла колоссальных размеров; розовый цвет превратился в пылающий огнь; в лицо нельзя было смотреть — оно сияло, как молния.

— Кто сей, оспаривающий мои приказы? — пророкотал он. — Мое царствие придет, и воля моя исполнится на земле, как и на небесах.

Ударил гром, и сверкнула молния, на миг ослепившая меня. Когда я открыл глаза, передо мной снова был прежний кроткий образ с печальным взором. Тот же нежный, сладостный голос произнес:

— Любящие меня следуют моим заповедям. Иди, лошади уже ждут.

Видение исчезло. Но сошел я вниз, принуждаемый другой силой. Экипаж ожидал у дверей; я сел в него; и он тотчас же тронулся. При этом зазвучала чудесная музыка. Я ничего не чувствовал, кроме восхитительного томления, и уснул, словно укачиваемый любящими объятьями. Проснувшись, я обнаружил себя в своей постели.

Разбирая старый шкаф в своем доме, я обнаружил старинное резное распятие. Я решил отнести его наверх, чтобы рассмотреть поближе, когда внезапная дрожь сотрясла меня; распятие упало на пол и разбилось. В тот же миг я почувствовал знакомый аромат, и нежный голос произнес:

— Что Его мучения по сравнению с моими? Я страдаю вечно — Он же провисел на кресте три часа и тем прославился. Я страдаю из любви к человеческому роду. Никто не знает и не может знать, как я страдаю, — я, перворожденный сын Божий! Мои страдания никто не сможет живописать, а Его изображения повсюду.

— А сам бы ты мог это изобразить? — спросил я.

— Конечно, — с презрением ответил он. — Чья еще рука может это сделать? И разве я не был там? Разве я не видел? Возьми кисть и рисуй.

Я так и сделал. Ни одного движения от себя; рука моя металась влево и вправо, вверх и вниз, и картина появлялась перед глазами. Она была ужасна! Кровь сочилась из каждой поры. Все постыдные детали выставлялись напоказ. Тщедушная фигура вызывала презрение. Я приступил к лицу. Он было настолько обезображено, что не могло вызвать ни малейшего влечения. Но тут…

В этом месте лист как будто обгорел. Лишь надпись виднелась: «О, Христос милосердный!»

Строка была перечеркнута красными чернилами. И потом:

«Ии…»

На этом рукопись обрывалась. Я спросил: