— Дело в том, что я не имею права усложнять свою жизнь. Я ничего не добьюсь, если буду ее усложнять. Только люди со средствами могут позволить себе сложности. Тут надо выбирать либо одно, либо другое…
Он умолк, внезапно представив себе Этель, как в прошлый раз, со слезами на глазах.
— Нет, — чуть ли не грубо заключил он. — Нет. Я не хочу действовать за ее спиной. Я не говорю, что я теперь такой уж кристально честный. Но я не умею лгать. Она тотчас же все поймет. Она тотчас все поймет, и ничего хорошего из этого не получится. Моя жизнь и так слишком сложна. Я не могу с этим справиться и двигаться дальше. Я… Вы переоцениваете меня. И, кроме того… Есть одно обстоятельство… Одно… — Он запнулся и возвратился к тому, с чего начал. — Нет, я не имею права усложнять свою жизнь. Очень жаль, но это так.
Мисс Хейдингер ничего не ответила. Ее молчание удивило его. Секунд двадцать они сидели молча. Потом она вдруг встала, тотчас вскочил и он. Ее лицо горело, глаза были опущены.
— Прощайте, — чуть не шепотом сказала она и протянула ему руку.
— Но… — начал было Люишем и замолчал. Мисс Хейдингер была бледна, как мел.
— Прощайте, — с кривой улыбкой повторила она, внезапно глянув ему в глаза. — Больше говорить не о чем, не так ли? Прощайте.
Он взял ее руку.
— Надеюсь, я не…
— Прощайте, — нетерпеливо сказала она, выдернула у него руку и пошла прочь. Он шагнул было за ней.
— Мисс Хейдингер, — позвал он ее, но она не остановилась. — Мисс Хейдингер…
Он понял, что она не хочет откликнуться…
Он стоял неподвижно, глядя, как она уходит. Непривычное чувство утраты овладело им, ему захотелось догнать ее, в чем-то убедить…
Она ни разу не обернулась и была уже далеко, когда он пустился ее догонять. Сделав шаг, он пошел все быстрее, быстрее, вот он уже почти нагнал ее, оставалось всего шагов тридцать. Но в это время она подошла к воротам.
Шаги его замедлились. Он вдруг испугался, что она обернется. Она прошла в ворота и скрылась из виду. Он стоял, глядя ей вслед, потом вздохнул и свернул налево, на ту аллею, что вела к мосту и Вигорсу.
На середине моста им вновь овладела нерешительность. Он остановился. Назойливая мысль не исчезала. Он взглянул на часы: надо было спешить, если он хочет успеть на поезд и попасть в Эрлс-Корт к Вигорсу. Пусть Вигорс идет ко всем чертям, сказал он себе.
Но в конце концов он все же успел на поезд.
В тот же вечер часов около семи Этель вошла в комнату с корзиной для бумаг, которую она купила ему, и застала его за маленьким туалетным столиком, тем самым, что должен был служить письменным столом. Из окна открывался непривычно широкий для Лондона вид: длинный ряд покатых крыш, спускающихся к вокзалу, просторное голубое небо, уходящее вверх, к уже темнеющему зениту, и вниз, к таинственному туману крыш, щетинившихся дымовыми трубами, сквозь который там и тут проступали то сигнальные огни и клубы пара, то движущаяся цепочка освещенных окон поезда, то еле различимая перспектива улиц. Похваставшись корзиной, Этель поставила ее у его ног, и в этот момент взгляд ее упал на желтый лист бумаги, который он держал в руках.
— Что это у тебя?
Он протянул ей листок.
— Я нашел его на дне моего желтого ящика. Это еще из Хортли.
Она взяла листок и увидела изложенную в хронологическом порядке жизненную программу. На полях были какие-то пометки, а все даты наскоро переправлены.
— Совсем пожелтел, — заметила Этель.
Люишем подумал, что от этого замечания ей, пожалуй, следовало бы воздержаться. Он смотрел на свою «Программу», и ему почему-то стало грустно. Оба молчали. И вдруг он почувствовал ее руку на своем плече, увидел, что она склоняется над ним.
— Милый, — прошептала она странно изменившимся голосом.
Он понял, что она хочет что-то сказать, но не может подыскать слов.
— Что? — наконец спросил он.
— Ты не огорчаешься?
— Из-за чего?
— Из-за этого.
— Нет!
— Тебе даже… Тебе даже ничуть не жалко? — спросила она.
— Нет, ничуть.
— Я не могу понять. Так много…
— Я рад, — заявил он. — Рад.
— Но заботы… расходы… и твоя работа?
— Именно поэтому, — сказал он, — я и рад.
Она недоверчиво посмотрела на него. Он поднял глаза и прочел сомнение на ее лице. Он обнял ее, и она тотчас же, почти рассеянно повинуясь обнимающей ее руке, наклонилась и поцеловала его.
— Этим все решено, — сказал он, не отпуская ее. — Это соединяет нас. Неужели ты не понимаешь? Раньше… Теперь все по-другому. Это — наше общее. Это… Это — связующее звено, которого нам недоставало. Оно свяжет нас воедино, соединит навсегда. Это будет наша жизнь. Ради чего я буду работать. Все остальное…
Он смело взглянул правде в глаза.
— Все остальное было… тщеславие!
На ее лице еще оставалась тень сомнения, тень печали.
— Милый, — наконец позвала она.
— Что?
Она сдвинула брови.
— Нет! — сказала она. — Я не могу этого сказать.
Опять наступило молчание, во время которого Этель очутилась на коленях у Люишема.
Он поцеловал ее руку, но ее лицо по-прежнему было серьезным. Она смотрела в окно на сгущающиеся сумерки.
— Я глупая, я это знаю, — сказала она. — Я говорю… совсем не то, что чувствую.
Он ждал, что она скажет дальше.
— Нет, не могу, — вздохнула она.
Он чувствовал, что обязан помочь ей. Ему тоже нелегко было найти слова.
— Мне кажется, я понимаю, — сказал он, стараясь ощутить неуловимое.
Снова молчание, долгое, но исполненное смысла. Внезапно она вернулась к жизненной прозе и встала.
— Если я не сойду вниз, маме придется самой накрывать к ужину.
У двери она остановилась и еще раз взглянула на него. Мгновение они смотрели друг на друга. В сумерках ей был виден лишь смутный его силуэт. Люишем вдруг протянул к ней руки…
Внизу раздались шаги. Этель освободилась из его объятий и выбежала из комнаты. Он услышал, как она крикнула:
— Мама! Я сама накрою к ужину. А ты отдыхай.
Он прислушивался к ее шагам, пока они не стихли за кухонной дверью. Тогда он снова посмотрел на свою «Программу», и на мгновение она показалась ему сущим пустяком.
Он держал ее в руках и разглядывал так, будто она была написана другим человеком. И в самом деле ее писал совсем другой человек.
— «Брошюры либерального направления», — прочел он и засмеялся.
Мысли унесли его далеко-далеко. Он откинулся на стуле. «Programma» в его руках была теперь просто символом, отправной точкой, и, глубоко задумавшись, он уставился в темнеющее окно. Так он сидел долго, и в голове у него сменялись мысли, которые были почти что чувства, чувства, принявшие форму и весомость идей. И, мелькая, они стали постепенно облекаться в слова.
— Да, это было тщеславие, — сказал он. — Мальчишеское тщеславие. Для меня, во всяком случае. Я слишком двойствен. Двойствен? Просто зауряден! «Мечты, подобные моим, способности, подобные моим». Да у любого человека. И все же… Какие у меня были замыслы!
Он вспомнил о социализме, о своем пламенном желании переделать мир. И подивился тому, сколько новых перспектив открылось ему с тех пор.
— Не для нас… Не для нас. Нам суждено погибнуть в безвестности. В один прекрасный день… Когда-нибудь… Но это не для нас…
— В сущности, все это — ребенок. Будущее — это ребенок. Будущее! И все мы не более как верные слуги или, наоборот, предатели Будущего…
— Есть естественный отбор, и значит… Этот путь — счастье… Так должно быть. Другого нет.
Он вздохнул.
— То есть такого, чтобы хватило на всю жизнь.
— И все же жизнь сыграла со мной злую шутку: так много обещала и так мало дала!
— Нет! Так рассуждать нельзя. Из этого ничего не получится! Ничего не получится!
— Карьера. Это тоже карьера — самая важная карьера на свете. Отец! Что еще мне нужно?
— И… Этель! Нечего удивляться, что она казалась пустой… Она и была пустой. Нечего удивляться, что она была раздражительной. Она не выполняла своего назначения в жизни. Что ей оставалось делать? Она была служанкой, игрушкой…
— Да, вот это и есть жизнь. Только это и есть жизнь. Для этого мы сотворены и рождены. Все остальное — игра…
Игра!
Он снова посмотрел на свою «Программу». Потом обеими руками взялся за верх листка, но остановился в нерешительности. Видение стройной Карьеры, строгой последовательности трудов и успехов, отличий и еще раз отличий вставало за этим символом. Но он сжал губы и медленно разорвал пожелтевший лист на две половинки. Затем сложил обе половинки вместе и снова их разорвал, снова сложил тщательно и аккуратно и снова разорвал, пока «Programma» не превратилась в кучу маленьких клочков. Ему казалось, что он разрывает на куски свое прошлое.
— Игра! — после долгого молчания прошептал он.
— Конец юности, — сказал он, — конец пустым мечтам…
Он не двигался, руки его покоились на столе, глаза смотрели на синий прямоугольник окна. Гаснущий свет собрался в одной точке: вспыхнув, зажглась звезда.
