— Либо пан, либо пропал!
Бьют часы. Скорей к окну: уже трещит извозчичья пролетка. Что-то она привезла? Идет и смотрит, и вся сияет. Посылает воздушный поцелуй.
— Ура, мама!.. И Зоя едет в Крым.
— А ты как это узнал?
— Идет она… По лицу узнал… Как солнце сияет!
Вбежала, бросила зонтик, швырнула ко мне на кровать перчатки и стала целовать маму.
— Позвольте, Зоя Сергеевна!.. Почему такое предпочтение?
— Поздравь: всё уладилось!.. Хотя не совсем так, как мы хотели, но…
— А поцеловать надо или нет?.. «Поцелуев твоих нежных страстно жаждет он, страстно жаждет о-он»…
Подставила лицо, а занята чем-то другим. Обидно, сударыня. Я еще целую ее в щеку, а она уже говорит:
— Папа едет со мной… Одну не пускает. Хотя это безразлично…
Мама даже одобряет:
— И прекрасно делает ваш папа.
Погрозила нам пальцем.
— Что ты, мама?.. Зачем ты грозишь пальцем?
— С папой спокойнее будет обоим.
— Ты думаешь?
— Повенчайтесь, а тогда и одни можете… На все четыре стороны.
Переглядываемся с Зоей и хохочем над мамой.
— Ладно, смейтесь!..
— Знаешь, Зоя, я боюсь твоего папочки.
— Ты! Почему?
— Он напугал меня преосвященным… Пугал и губернатором, да нашел, что этого мало…
Рассказал всё, как было. Я не думал, что это так расстроит Зою. Покраснела, рассердилась и стала сконфуженно оправдывать родителя:
— Конечно, он пошутил… Он только против гражданского брака, а так он ничего не имеет против нашей любви… Теперь он даже желает поскорей сделать свадьбу…
— Боится.
— Чего боится?
— Как бы без попа не обошлись. И в Крым он едет охранять твое целомудрие. Надоела опека. Она грязнит душу…
— Значит, не соглашаешься ехать с папой? Уверяю, что он нам не помешает. Он очень хочет познакомиться с тобой.
— Само собой разумеется: надо же отцу хотя посмотреть, за кого он отдает свою дочь, — замечает мама.
— Перехватывают письма, а потом…
Меня разочаровал оборот дела, я ненавидел уже человека, который назвал вопль моей души «документом», и потому сердился на Зою и хотел сделать ей больно. И сделал:
— Жить под надзором полиции, а любить под надзором родителя… Очень трогательно и благоразумно!..
Зоя отвернулась к окну и замолчала. В ее руках мелькнул белый платочек. Плачет потихоньку. Обидел. За что? Никогда еще не случалось этого. Не понимаю, что со мной сделалось.
— Ну вот и поругались! — со вздохом сказала мама. — Эх, вы, ребята! Вам бы еще расти да учиться, а вы — жениться.
— Зоя, никак ты рассердилась на меня?.. Ну прости… Я так, сам не знаю…
— Нет… Не сержусь… Мне грустно… Не знаю, почему… Мне хотелось бы всех любить, со всеми жить в мире и только радоваться. Нельзя этого сделать. Папа виноват перед тобою, но ведь он старик, у него свои понятия… И теперь он примирился со всем и уже хочет… любить тебя… А ты жестокий.
Отирает платком слезы, вздыхает и неподвижно смотрит в окно.
— Зоя!..
— Что, голубчик?
— Прости меня!..
— А вы простите его, а то ему вредно волноваться-то! — жалобно попросила мама.
Зоя расхохоталась, обернулась и вдруг обхватила шею мамы руками и стала смеяться, плакать и целовать растерявшуюся старушку, для которой была еще так недавно только «особой».
Простила. Какая мягкая, добрая душа! Золотое сердечко. Ну, что ж, ничего не поделаешь. До осени придется мириться и путаться в компромиссах. Зато после, когда опека кончится, я вырву тебя из этой мещанской среды и поведу тебя по новой дороге, к новой жизни, к борьбе за эту новую жизнь. И когда ты сделаешься вполне «сознательной личностью», о которой пишет Миртов в своих «Письмах», — ты сама поймешь, что и родные по крови могут быть нашими врагами.
В первый раз мне разрешили погулять в больничном саду. Когда мы с Зоей вышли из больницы на двор, направляясь к саду, я задохнулся от радости, потому что впервые еще со дня ареста почувствовал настоящую свободу. Ликующий весенний день, полный яркого света, птичьего гомона и разнообразных звуков и шумов жизни, долетавших сюда с Волги и из города, переполнил мою душу радостью бытия, а ничем нестесняемая близость любимой девушки в светлой радостной одежде напитала душу таким счастьем, что становилось трудно дышать и говорить.
— Побежим, — шепнула Зоя и побежала на обрыв сада, выходящий на Волгу.
Не могу бежать: больно в сердце.
— Погоди, Зоя….
— Ау!
— Иду, иду, голубка….
Господи, как хорошо! Ширь и гладь и Божья благодать:
— Здравствуй, красавица Волга! могучая река! Как широко! Как просторно!
Под горами сверкает зеркало водяных равнин, разлившихся по лугам вплоть до далекого синего леса. Бегут в туманную голубоватую даль горы и растворяются в прозрачной дымке весенних фимиамов земли, возносимых ею к голубому безоблачному небу. Курится вдали дымок парохода, убежавшего вниз, к синему морю. Лениво тянутся плоты с игрушечными домиками, с игрушечными человечками в ярко-красных кумачевых рубашках. Белые чайки, как комья чистого снега, кувыркаются над водой. Где-то далеко и глухо стучат о воду пароходные колеса; кажется, что невидимый пароход боится опоздать и беспокоится: тревога слышится в шуме его колес. Ах, счастливые чайки! Как я завидую вам. Так хотелось бы схватить в охапку Зою и полететь с ней над водяной равниной вон туда, в синий туман, где пропадают горы и остается только золотисто-голубая дымка неведомой страны…
Сидим с Зоей рядышком на лавочке, прижались друг к другу и молчим. Нельзя говорить, когда душа тонет в счастьи. Не знаю, сколько времени мы сидели молча: не было времени, оно остановилось… Но вот Зоя глубоко вздохнула и прошептала:
— Любишь?
Я с укоризной посмотрел ей в глаза, и она прошептала:
— Прости… Больше не буду…
Обернулась, сорвала с куста зеленый листок и, приложив его к губам, щелкнула. А я сорвал зеленый стручок с акации и сделал из него свистульку. Шалим, как ребята, а сами переглядываемся и что-то говорим друг другу глазами.
— Пойдем!.. Пройдемся…
— Пойдем.
Идем под-руку в самый дальний угол сада и не останавливаемся, когда обрывается дорожка. Бьется сердце, ждет чего-то. Зоя потихоньку напевает какую-то песенку. Оглянулась и потупилась.
— Куда мы зашли… Дальше нельзя… Обрыв.
— Да.
Я тоже оглянулся: глушь, зелень, тайна.
— Ах, Зойка… как хорошо!..
Переглянулись и обнялись. Я целую ее щеки, волосы, руки и не хочу ее выпустить, а она всё беспокоится и пугает:
— Идут, идут…
— Ой, опять колет в сердце…
— Вот видишь!.. Не надо это делать… Вредно. Пойдем назад…
Снова уселись на лавочке и стали говорить о своей будущей жизни. Они с папой поедут в Крым послезавтра, а я через неделю: раньше доктор не захочет выпускать из больницы. Зоя даст телеграмму, где они остановятся. Лучше, если бы я познакомился с папой; прямо заявился бы в номера и сказал: я — жених Зои Сергеевны. Каждый день будем гулять, иногда с папой, а иногда без папы. Зоя уверена, что папа, как только увидит меня, так сейчас же и полюбит. Меня нельзя не полюбить. Очень уж я хороший. А может-быть папа еще обоих нас пригласит в Ниццу: он сперва звал Зою в Ниццу, а потом согласился в Крым.
— А хорошо бы нам с тобой побывать в Ницце!
Я вспомнил Калерию, которая когда-то дала мне адрес: «В Ниццу, до востребования», испугался, покраснел и, потупившись, сказал:
— Не стоит в Ниццу…
— Почему?.. Что с тобой! Почему ты покраснел?
Померк ликующий день, погас яркий свет, пропал простор родимой Волги, потускнела золотисто-голубая дымка и пропала в душе радость бытия и счастья. Хотелось провалиться сквозь землю, не существовать на свете. А Зоя, взяв меня под-руку, заглядывает в лицо и тревожно спрашивает:
— Геня! Геня!.. Да что с тобой, милый? Что ты молчишь?
Я закрыл пылающее стыдом лицо и сказал:
— Я должен тебе покаяться в… Как мне скверно, Зоя!..
— Что, что, голубчик!.. Бог с тобой!.. Ты меня пугаешь…
— Не могу…
— Что случилось?.. Ну, скажи, ведь я — не чужая тебе…
— Ты меня… разлюбишь…
— Да нет же, нет!.. Никогда! Ни за что!
— Помнишь… однажды я сказал тебе, что я — гадкий, грязный, а ты…
— Неправда. Ты — хороший. Ты — чистый…
— Нет, Зоя… Я не знаю, как сказать тебе правду… Я не только боюсь за себя, но… Я боюсь своим признанием оскорбить твою чистоту…
— Какие страшные вещи говоришь ты!.. Не понимаю. Можно подумать, что…
Мы замолчали. Я сидел как приговоренный к казни, доживающий последние минуты жизни. В голове кружились и путались мысли, воспоминания о светлой, неомраченной любви, о том, как мы с Зоей познакомились и как занимались алгеброй. Как тогда было ясно, прозрачно на душе! Пропала светлая, беспечная радость… В памяти рождается грозовая ночь, красная занавеска, тревожные зарницы молний, под которыми вспыхивают розовым отблеском черные бесстыжие глаза и разметавшиеся по траве черные волосы…
