Он показал Дайскэ надпись на конверте.
— Ты знаешь этого человека?
На конверте рукой Хираоки были написаны его имя и адрес.
— Знаю, — почти машинально ответил Дайскэ.
— Он действительно был твоим сокурсником?
— Да.
— И его жену ты знаешь?
— Знаю.
Сэйго снова взял веер и несколько раз раздражённо взмахнул им. Затем, слегка подавшись вперёд, сказал, понизив голос:
— Что у тебя с его женой?
Дайскэ с самого начала не собирался скрывать своего отношения к Митиё. Но как в двух словах ответить на такой вопрос? Брат вынул из конверта лист бумаги и, развёртывая его, сказал:
— Дело в том, что этот Хираока прислал отцу письмо, понимаешь?.. Хочешь прочесть?
С этими словами он передал письмо Дайскэ. Дайскэ молча взял его и стал читать в то время, как Сэйго пристально смотрел не то на его лоб, не то куда-то мимо лба.
Дайскэ читал строку за строкой, написанные мелким убористым почерком. Прочитанное свисало вниз длинным развёрнутым свитком, а конца письму всё ещё не было видно. В глазах у Дайскэ рябило. Голова будто свинцом налилась, но он решил непременно прочесть до конца. Такую неизъяснимую тяжесть Дайскэ ощущал во всём теле, что, когда наконец дочитал письмо, у него не хватило сил его сложить, и он уронил письмо на стол.
— Всё это правда? — тихо спросил Сэйго.
— Правда, — коротко ответил Дайскэ. Брата будто удар хватил, он даже перестал обмахиваться веером. Несколько мгновений оба молчали, не в силах вымолвить ни слова. Наконец Сэйго, всё ещё не приходя в себя от изумления, произнёс:
— Как же это тебя угораздило сотворить такую глупость?
Дайскэ не отвечал.
— При желании ты мог выбрать себе в жёны любую женщину.
Дайскэ продолжал молчать.
— Я полагаю, за свою жизнь ты немало позабавился, — продолжал Сэйго. — Но, выходит, только зря деньги перевёл, раз после всего решился на такое безумие!
Объяснить всё брату Дайскэ не решался, поскольку совсем ещё недавно разделял его точку зрения.
— Умэко чуть не плачет, — сказал Сэйго.
— Да? — словно во сне отозвался Дайскэ.
— Отец вне себя от гнева.
Дайскэ не ответил, лишь как-то отчуждённо смотрел на брата.
— Ты всегда был сумасбродом, но я полагал, что со временем ты поумнеешь, и до сих пор считал возможным общение с тобой. Но ты как был, так и остался безрассудным, и я решил махнуть на тебя рукой. Нет никого опаснее для общества, нежели сумасброды. Неизвестно, что вдруг взбредёт им в голову и какой трюк они выкинут. Ты, разумеется, волен поступать как хочешь, но подумай об отце и обо мне, о нашем престиже. Тебе, я полагаю, не чуждо понятие чести семьи.
Слова брата едва касались слуха Дайскэ, не доходя до его сознания. Глубокое страдание вытеснило все остальные чувства. Но он ещё достаточно владел собой, чтобы не признаться брату в угрызениях совести. В то же время Дайскэ не собирался собственного благополучия ради разыгрывать мелодраму, рассчитанную на жалость брата, которого ничто, кроме Светских приличий, не заботило. Убеждённый в справедливости избранного им пути, Дайскэ был вполне доволен. Но никто его не понял: ни отец, ни брат, ни общество, одна только Митиё. Все остальные — враги. Они охотно сожгли бы на костре и его и Митиё. Впрочем, их стремление совпадало с самым заветным желанием Дайскэ: обнявшись с Митиё, молча сгореть в закружившем их огненном вихре. Дайскэ сидел неподвижно, будто окаменев, уронив на руки отяжелевшую голову, и молчал. Его вывел из забытья голос Сэйго:
— Дайскэ, меня послал к тебе отец. Ты перестал у нас бывать. При других обстоятельствах отец сам с тобой поговорил бы, но сейчас ему это неприятно, и он попросил меня выяснить истинное положение вещей. «Если у него есть что сказать в своё оправдание, выслушай его, если же факты, приведённые в письме, подтвердятся, передай, что я знать его больше не желаю. Пусть живёт, где хочет и как хочет. Но в этом случае он мне больше не сын, а я ему — не отец». Я думаю, что это решение отца вполне справедливо. Ты сам заявил, что в письме нет ни слова лжи. Верно? Кроме того, я не заметил, чтобы ты раскаялся и признал свою вину. Поэтому я не собираюсь хлопотать за тебя. То, что велел отец, я тебе передал. Ты вник в смысл его слов?
— Вник, — коротко ответил Дайскэ.
— Болван! — не сдержавшись, крикнул Сэйго.
Но и сейчас Дайскэ не поднял головы.
— Остолбенел ты, что ли? Бывало, тебя не переговоришь, а сейчас слова не добьёшься! Завёл, видите ли, шашни, осрамил доброе имя отца! Чему, спрашивается, тебя учили?
Сэйго взял письмо и, шурша, стал его складывать, нарушив тишину в комнате. Затем вложил письмо в конверт и сунул в карман.
— Ну, я пошёл! — сказал Сэйго, как ни в чём не бывало. Дайскэ вежливо поклонился.
— Я тоже знать тебя больше не желаю! — добавил Сэйго на прощанье и вышел.
Ещё некоторое время Дайскэ сидел, не двигаясь, но когда пришёл Кадоно убрать чашки, резко поднялся.
— Пойду поищу работу, Кадоно-сан, — сказал он, нахлобучил кепку и, забыв про зонт, выскочил из дому.
Несмотря на жару, шёл он быстро, чуть ли не бегом. Солнце пекло голову. Искорки сухой пыли обжигали ноги. В груди бушевало пламя.
— Жжёт, — пробормотал Дайскэ, — жжёт!
У Иидабаси он сел на трамвай.
— А-а, движется, весь мир движется, — сказал он громко, так что находившиеся рядом его услышали. Быстрота, с которой мысли в голове у Дайскэ сменяли друг друга, могла поспорить со скоростью трамвая. И эти мысли огнём жгли Дайскэ. Он вдруг подумал, что, если так ехать полдня, можно дотла сгореть.
Неожиданно за окном в глаза ему бросился красный почтовый ящик. Его цвет мгновенно завладел сознанием Дайскэ и вихрем завертелся у него в мозгу. То же самое произошло, когда Дайскэ увидел у лавки подвешенные один над другим четыре красных зонта. С перекрёстка, где продавали красные воздушные шары, трамвай резко повернул за угол, но шар устремился следом за Дайскэ и тоже заплясал у него в сознании. Вслед за тем Дайскэ почувствовал, как его мозг впитал в себя красную тележку с почтовыми посылками, красную бамбуковую штору табачной лавки, красное полотнище с надписью «Распродажа», красные телеграфные столбы, красные вывески, тянувшиеся друг за другом. Весь окружающий мир стал багрово-красным. Он вращался в сознании Дайскэ, обдавая его огненным дыханием. И Дайскэ решил ехать до тех пор, покуда огненный вихрь его не испепелит.
Очевидно, имеется в виду забастовка учащихся Высшего коммерческого училища в Токио в 1909 г.
«Ничему не удивляться» — слова Горация, которые в Японии часто употреблялись для обозначения нигилистических настроений мэйдзийской интеллигенции.
Реставрация Мэйдзи — Имеется в виду буржуазная революция 1868 г., ликвидировавшая феодальный строй под флагом реставрации власти императора, узурпированной сёгунами.
Сэки Рюси — гадальщик по чертам лица, пятый из семьи предсказателей периода Эдо (1603–1867). Сэки Рюси, использовав идеи европейской френологии, провозгласил создание науки об определении характера и судьбы человека по его внешним данным, в 1908 г. стал издавать специальный журнал.
Дзидзо — божество — покровитель путников и детей, каменные изображения которого устанавливались на обочинах и скрещениях дорог.
Даймё — владетельный князь.
«Луньюй» — одна из канонических конфуцианских книг, якобы составленная учениками Конфуция после его смерти и содержащая запись бесед Конфуция с учениками, бесед между учениками по вопросам морали, этики и норм поведения человека в обществе. Ван Ян-ми в (1472–1529) — китайский учёный-конфуцианец.
Эмакимоно («повесть в картинах») — иллюстрации и рисунки с кратким пояснительным текстом, издававшиеся также в виде альбомов: одно из направлений японской средневековой живописи.
У японцев, как и у некоторых других народов Дальнего Востока, принято было давать детям второе, «детское», имя.
Ронин — самурай, ранее находившийся на службе у какого-либо феодала, но после падения этого феодала и перехода его владений к другому оказавшийся вне феодальной системы вассалитета, которая определяла его социальное положение.
Д'Аннунцио (1863–1938) — итальянский писатель.
Сигэру Аоки (1882–1911) — художник-европеист, представитель романтического направления в японской живописи периода Мэйдзи. Речь идёт о картине Аоки «Царевна — дочь морского владыки».
