— Вы хотите, чтобы все так думали, точно? Станет ли мужчина, любящий женщину, передаривать ее подарки? Смотрите! — Кейти наклонилась, показала на сережки в ушах. — Он любил меня, — закричала она. — Он мне сам их надел, сказал никогда не снимать. И поцеловал, поцеловал на улице на прощание, все видели. Поцеловал меня, — всхлипнула она. — Никто меня больше не поцелует.
— Так и было! — сказал голос рядом с Зулейкой. — Это миссис Бэтч только что открыла дверь уходившим гостям.
— Так и было! — вторили гости.
— Это неважно, мисс Добсон! — воскликнул Ноукс, и, услышав его, миссис Бэтч ринулась на середину улицы посмотреть наверх. — Я вас люблю. Думайте обо мне, что хотите. Я…
— Вы! — вспыхнула Зулейка. — А про вас, сэр Трусило, подобный горгулье, пьяным каменщиком высеченной для украшения методистской церкви в мерзейшем пригороде Лидса или Уигана, скажу только, что рада за речного бога и нимф, вашей трусостью избавленных от осквернения вашим нырком.
— Как не стыдно, мистер Ноукс, — сказала миссис Бэтч, — притворяться мертвым…
— Стыдно! — завизжал присоединившийся к скандалу Кларенс.
— Я его нашла за занавеской, — добавила Кейти.
— А ведь я ему как мать! — сказал миссис Бэтч, потрясая кулаком. — «К чему жизнь без любви», да уж! Трусливый, лживый…
— Подлец, — подсказали ее подружки.
— Вышвырнуть его из дома! — предложил Кларенс, приплясывая от радости.
Зулейка, лучезарно ему улыбнувшись, сказала:
— А ну наверх, покажи ему!
— Будет сделано, — ответствовал тот с видом преданного рыцаря и умчался в дом.
— Не убежите! — крикнула она Ноуксу. — Придется драться. Думаю, он вам как раз ровня.
Мрачный поворот событий не позволил проверить Зулейкино предположение. Проще ли трусу убить себя, чем драться на кулаках? Или проще умереть, чем выдержать продолжительный перекрестный огонь женского гнева и насмешки? Знаю только: в жизни мельчайшего и ничтожнейшего из нас бывает удачный момент — одна неупущенная возможность. Я предпочитаю верить, что этот закон заставил Ноукса вскарабкаться на подоконник, отчего умолкли, ужаснулись, унеслись подобно соломе женщины внизу.
Его уже не было, когда Кларенс заскочил в комнату.
— Ну же! — кричал он, заглянув сначала за дверь, нырнув под стол, разведя занавески, грозя отмщением.
Но отмстил не он. Внизу на мостовой лежал, еще не увиденный никем, кроме стойких императоров, последний погибший студент; быстроногая Зулейка, заткнувшая пальцами уши, собрала наконец всю свою жатву.
С безумными глазами, в которых все еще стоял изготовившийся к прыжку человечек, 3yлейка бежала, петляя и сворачивая, пока не оказалось, что дальше бежать некуда.
Она была в ведущем к Нью-колледжу мрачном ущелье. Остановилась, чтобы не налететь на огромные закрытые ворота, и свернула к стене. Прижалась лбом и ладонями к холодным камням. Откинув голову, замолотила по камням кулаками.
Она пыталась забыть не только то, что видела, но и то, что едва успела не увидеть и не вполне успела не услышать. В ней было больше зла и жалости к себе, чем вчера, когда ее схватил герцог. Почему каждый день закачивается каким-то ужасом? Вчера она за себя отомстила. Сегодняшнее безобразие было тем ниже и подлее из-за своей, можно сказать, ненаказуемости. То, что она в нем в каком-то смысле сама была виновата, приводило ее в еще большую ярость. Ну зачем она, глупая, провоцировала этого человека? Но нет, откуда ей было знать, что он… сделает это? Разве могла она подумать, что тот, кто не решился ради нее на пристойную смерть в доброй реке, решится… на такое?
С содроганием она вспомнила, что сегодня же, в том же доме, готова была к такому же поступку. А если бы герцог поймал ее на слове? Странно! она бы не отступила. Мысль о такой смерти ее тогда не испугала. Так что на поведение Ноукса можно было посмотреть и в другом свете — понять, что тот хотел доказать свою любовь, а не унизить ее, Зулейку. Это объяснение ее скоро успокоило. Ей теперь не было нужды забывать то, что видела; а поскольку забывать не было нужды — так устроен наш ум, — она и забыла.
Но сняв с души этот груз, Зулейка на нее тут же свалила другой, еще тягостнее. Мысли ее вернулись к тому, что предшествовало развязке. Она вспомнила обреченный восторг, с которым сердце ее взмывало к гибельному окну, — вспомнила, как, обращаясь к тому, кто за ним стоял, переживала недостаточность своих слов. О, она куда больше чувствовала, чем смогла высказать! О, этот экстаз самоотречения! И краткость его! отвратительное внезапное пробуждение! Трижды она в Оксфорде была одурачена. Трижды на свет показывалось все доброе и хорошее, что было в ней, и каждый раз вынуждено было в страхе прятаться. Бедное угнетенное сердце! Она посмотрела вокруг. Каменный переулок, куда она зашла, жуткие закрытые ворота были для нее видимыми символами судьбы, с которой приходилось мириться. Заламывая руки, она поспешила обратной дорогой. Она поклялась, что ноги ее больше не будет в Оксфорде. Ей хотелось сбежать из этого проклятого городка сегодня же. Ей хотелось даже умереть.
Вы считаете, она заслужила страдания? Возможно. Я только сообщаю, что она страдала.
Выйдя на Катт-стрит, она поняла, где находится, и направилась прямо в Иуду; проходя мимо Брод-стрит, она старалась не смотреть туда, где обманулись надежды и разбились идеалы.
Выйдя на Иуда-стрит, она вспомнила вчерашнюю картину — ее счастливый спутник, огромная счастливая толпа. И сейчас еще больнее ее укололо то же, что укололо при взгляде на гребной банкет. Ибо теперь — я ведь говорил, что она не лишена была воображения? — ее жалость к себе. обостряло раскаяние за сотни осиротевших семей. Она поняла, что прав был бедный герцог, говоря, что она несет миру опасность… И сейчас тем более. Что, если все юноши Европы возьмут пример с Оксфорда? Такой кошмар вполне возможен. Его следует иметь в виду. Его следует предотвратить. Ей нельзя показываться мужчинам. Ей нужно найти убежище и в нем скрыться. Тяжко ли будет так поступить? спросила она себя. Разве ей не на всю жизнь опротивело мужское преклонение? И разве не ясно, что всепоглощающая ее душевная потребность, потребность в любви, никогда — разве редко, мимолетно, в порядке печального недоразумения — не будет удовлетворена?
Вы, наверное, уже забыли мое рассуждение о том, что Зулейка, в отличие от пастушки Марселы, заслужила право на свободу тем, что готова была влюбиться. Надеюсь, вы сейчас, несмотря на явное против нее предубеждение, примете следующее в расчет: поняв безнадежность своих обстоятельств, она сразу же решила сделать то, в отказе от чего я упрекал Марселу. Стоя на крыльце ректора, Зулейка приняла решение постричься в монахини.
Монашески-приглушенным голосом она сказала дворецкому:
— Пожалуйста, сообщите горничной, что завтра мы уезжаем первым поездом и вещи следует уложить сегодня.
— Хорошо, мисс, — сказал дворецкий. — Ректор, — добавил он, — в кабинете и хочет вас видеть.
Она при мысли о встрече с дедушкой уже не дрожала. Она смиренно выслушает все его упреки: приготовленным сюрпризом она из них заранее вынула жало.
Это скорее он был слегка взволнован. В его «ну что, смотрела на нас с балкона?» явно слышалась дрожь.
Отбросив плащ, Зулейка подбежала к нему и положила руку на отворот его пиджака.
— Бедный дедушка! — сказала она.
— Ерунда, дитя мое, — ответил он, высвободившись. — Я не переживал. Если молодежи пришла в голову глупая идея не явиться, я… я…
— Дедушка, вам до сих пор не сказали?
— Сказали? Я в таких глупостях Галлион.[116] Не интересовался.
— Но (извините, дедушка, если покажусь дерзкой) вы же ректор. Быть на страже — ваша обязанность, ваша привилегия. Соглашусь с пословицей, толку нет запирать конюшню, когда лошадь украли. Но что, дедушка, можно сказать про конюха, который не знает — и не думает «интересоваться», — что лошадь украдена?
— Зулейка, ты говоришь загадками.
— Как же мне не хочется сообщать вам разгадку. У меня есть серьезная жалоба на ваш персонал — или как ваших подчиненных называют. Нареку их даже, пожалуй, старыми маразматиками. И не уклонюсь от долга, который не исполнили они. Студенты сегодня на ужин не явились потому, что все они умерли.
— Умерли? — ахнул он. — Умерли? Возмутительно, почему мне не сообщили? От чего они умерли?
— От меня.
— От тебя?
— Да. Я эпидемия, дедушка, бедствие, какого мир не знал прежде. Они умерли, потому что любили меня.
Ректор к ней приблизился.
— Ты понимаешь, девчонка, что это для меня значит? Я старый человек. Больше половины столетия знаю я этот колледж. После смерти жены я в него вложил все, что оставалось от моей души. Тридцать лет я был ректором; эта должность — главный и единственный предмет моей гордости. Все мои мысли лишь об этом великом колледже, о его достоинстве и процветании. Я не раз в последнее время задавался вопросом, не ослаб ли мой взгляд, не потеряла ли твердости рука. Нет, отвечал я, и еще раз нет. И вот, дожил до того, что Иуда обрушился с высоты, опозорился перед всей Англией, проклят навсегда и запятнан. — Он поднял голову. — Мое бесчестие несущественно. Пусть бушуют родители, пусть ректоры других колледжей потешаются над моей дряхлостью. Но за то, что ты погубила Иуду, я тебя сейчас прокляну навеки.
