— Заснул, — прошептала она.
— Может, уложим его? — шепотом спросил Хорес.
— Не надо. Пусть сидит.
Бесшумно двигаясь, она положила ребенка на койку и села на другой ее край. Хорес придвинул стул поближе к ней. Говорили они шепотом.
Часы пробили одиннадцать. Хорес продолжал натаскивать женщину, снова и снова возвращаясь к воображаемой сцене. Наконец сказал:
— Пожалуй, все. Теперь запомните? Если он спросит что-то такое, на что сразу не сможете ответить, просто промолчите. Об остальном позабочусь я. Запомните?
— Да, — прошептала женщина.
Хорес протянул руку, взял с койки коробку конфет и открыл, вощеная бумага тихо зашуршала. Женщина взяла конфету. Гудвин не шевелился. Женщина взглянула на него, потом на узкую прорезь окна.
— Перестаньте, — прошептал Хорес. — Через такое окошко он не достанет его даже шляпной булавкой, тем более пулей. Понимаете?
— Да, — ответила женщина, держа конфету в руке. — Я знаю, о чем вы думаете, — прошептала она, не глядя на него.
— О чем же?
— Вы пришли в тот дом, а меня там нет. Я знаю, о чем вы думаете.
Хорес глянул на нее. Женщина смотрела в сторону.
— Вчера вы сказали, что пора уже с вами расплатиться. Какое-то время Хорес не сводил с нее взгляда.
— Вот оно что, — сказал он. — О темпера! О морес![7] О черт! Неужели вы, безмозглые млекопитающие, убеждены, что мужчина, любой мужчина… Вы думали, я добиваюсь этого? Думаете, если б добивался, то ждал бы так долго?
Женщина бросила на него быстрый взгляд.
— Если б не ждали, то ничего бы не добились.
— Что? А-а. Понятно. А сегодня вечером?
— Я решила, что вы…
— Значит, теперь пошли бы на это?
Женщина взглянула на Гудвина. Тот слегка похрапывал.
— Нет-нет, не прямо сейчас. Но расплатитесь немедленно, по требованию?
— Я решила, что вы ждете такой расплаты. Ведь я же сказала, что у нас нет… Если этого мало, я вас не виню.
— Речь не о том. Сами знаете, что не о том. Неужели вы не можете представить, что человек готов делать что-то лишь потому, что считает это справедливым, необходимым для гармонии вещей?
Женщина неторопливо вертела в руке конфету.
— Я думала, вы злитесь на него.
— На Ли?
— Нет. — Она коснулась рукой ребенка. — Потому что мне приходилось носить его с собой.
— То есть, по-вашему, он мешал бы нам, лежа в изножье кровати? Пришлось бы все время держать его за ножку, чтобы не упал?
Женщина поглядела на Хореса, глаза ее были серьезны, пусты и задумчивы. Часы на площади пробили двенадцать.
— Господи Боже, — прошептал Хорес. — С какими людьми вы сталкивались?
— Я однажды так вызволила Ли из тюрьмы. Из Ливенуорта. Когда знали, что он виновен.
— Да? — сказал Хорес. Протянул ей коробку с конфетами. — Возьмите другую. Эта уже совсем измята.
Женщина взглянула на измазанные шоколадом пальцы и на бесформенную конфету. Хорес предложил свой платок.
— Я запачкаю его, — сказала женщина. — Постойте. Она вытерла пальцы о грязные пеленки и вновь села, положив сжатые руки на колени. Гудвин мерно похрапывал.
— Когда Ли отправили на Филиппины, я осталась в СанФранциско. У меня была работа, я жила в меблированной комнате, стряпала на газовом рожке, потому что обещала его ждать, и он знал, что я сдержу обещание. Когда он убил другого солдата из-за черномазой, я даже не узнала об этом. Писем от него не приходило пять месяцев. На работе, застилая полку газетой, я случайно прочла, что его часть возвращается домой, и когда взглянула на календарь, оказалось, это тот самый день. Все это время я была верна ему. А возможности у меня были: я каждый вечер имела их с мужчинами, приходящими в ресторан.
К пароходу меня не отпускали, пришлось уволиться. А в порту мне повидаться с ним не позволили, даже не пустили на пароход. Я стояла там, пока сходили солдаты, высматривала его и спрашивала у проходящих, где он, а они подшучивали, спрашивали, занята ли я вечером, говорили, что не слышали о таком, или что он убит, или что удрал в Японию с женой полковника. Я еще раз попыталась пройти на пароход, но меня не пустили. И вот в тот вечер я принарядилась, пошла по кабаре, нашла одного из тех солдат, познакомилась с ним, и он рассказал все. Мне казалось, что я умерла. Я сидела там, играла музыка и все такое, тот пьяный солдат лапал меня, я спрашивала себя, почему бы не плюнуть на все, уйти с ним, напиться и больше не протрезвляться, а в голове вертелось: «Из-за такого же скота я мучилась целый год». Наверно, потому и не ушла.
Потому ли, нет, но не ушла. Вернулась в свою комнату и на другой день принялась искать Ли. Искала, мне врали, старались окрутить, но в конце концов я выяснила, что он в Ливенуорте. Денег на билет не хватало, пришлось устроиться на другую работу. За два месяца я собрала нужную сумму и поехала в Ливенуорт. Устроилась работать официанткой в ночную смену и каждое второе воскресенье могла видеться с Ли. Мы решили нанять адвоката. Не знали, что адвокат ничем не может помочь заключенному федеральной тюрьмы. Адвокат не говорил мне этого, а я не говорила Ли, как расплачиваюсь с адвокатом. Он думал, что я накопила денег. Все выяснилось, когда я прожила с адвокатом два месяца.
Потом началась война. Ли выпустили и отправили во Францию. Я уехала в Нью-Йорк и устроилась на военный завод. Ни с кем не водилась, хотя город кишел солдатами, не жалевшими денег, и даже уродки разгуливали в шелках. Но я ни с кем не водилась. Потом Ли вернулся. Я пошла к пароходу встречать его. Но Ли вывели под конвоем и снова отправили в Ливенуорт за то, что убил того солдата три года назад. Тогда я наняла адвоката, чтобы тот нашел конгрессмена, который бы вызволил Ли. Отдала ему все деньги, что могла накопить. Так что, когда Ли вышел, у нас не было ни гроша. Он сказал, что нам надо пожениться, но мы не могли позволить себе этого. А когда я рассказала ему про того адвоката, он избил меня.
Женщина снова бросила под койку измятую конфету и вытерла руку пеленкой. Взяла из коробки другую конфету и стала есть. Не переставая жевать, повернулась к Хоресу и бросила на него пустой, задумчивый взгляд. Сквозь узкое окошко сочилась холодная, мертвая тьма.
Гудвин перестал храпеть. Поворочался и выпрямился.
— Который час?
— Что? — произнес Хорес. Взглянул на часы. — Половина третьего.
— У него, должно быть, прокол, — сказал Гудвин. Перед рассветом Хорес и сам заснул, сидя на стуле. Когда проснулся, в окошко горизонтально падал узкий, розоватый луч солнца. Женщина с Гудвином негромко разговаривали, сидя на койке. Гудвин угрюмо взглянул на него.
— Доброе утро.
— Надеюсь, вы за ночь избавились от своего кошмара, — сказал Хорес.
— Если и да, то он будет последним. Говорят, там не видят снов.
— Вы, разумеется, немало сделали, чтобы не избежать этого, — сказал Хорес. — Думаю, в конце концов вы нам поверите.
— Поверю, как же, — сказал Гудвин, он сидел неподвижно, сдерживаясь изо всех сил, хмурый, неряшливый, в измятых комбинезоне и синей рубашке. Неужели думаете, этот человек после вчерашнего допустит, чтобы я вышел отсюда, прошел по улице и вошел в здание суда? Среди каких людей вы жили всю жизнь? В детском саду? Я лично не допустил бы этого.
— Тогда он сам сунет голову в петлю, — сказал Хорес.
— А какой мне от этого прок? Слушайте, что…
— Ли… — перебила женщина.
— …что я вам скажу: в другой раз, когда вздумаете играть в кости на жизнь человека…
— Ли… — повторила женщина. Она медленно гладила его по голове взад и вперед. Принялась выравнивать его пробор, оправлять рубашку. Хорес наблюдал за ними.
— Хотите остаться сегодня здесь? — негромко спросил он. — Я могу это устроить.
— Нет, — сказал Гудвин. — Мне уже надоело. Хочу развязаться со всем. Только скажите этому чертову помощнику шерифа, чтобы не шел совсем рядом со мной. Сходите-ка с ней позавтракайте.
— Я не хочу есть, — сказала женщина.
— Делай, что сказано, — сказал Гудвин.
— Ли!
— Пойдемте, — сказал Хорес. — Потом вернетесь. Выйдя на утренний воздух, он стал глубоко дышать.
— Дышите полной грудью, — посоветовал он. — После ночи, проведенной в таком месте, у кого угодно начнется горячка. Подумать только, что три взрослых человека… Господи, иногда мне кажется, что все мы дети, кроме самих детей. Но сегодня — последний день. К полудню он выйдет оттуда свободным человеком — вам это ясно?
Они шли свежим, солнечным утром под мягким, высоким небом. Высоко в голубизне с юго-запада плыли пышные облачка, прохладный легкий ветерок трепал акации, с которых давно опали цветы.
— Даже не знаю, как мне расплачиваться с вами, — сказала женщина.
— Оставьте. Я уже вознагражден. Вы не поймете, но моя душа отбыла срок, тянувшийся сорок три года. Сорок три. В полтора раза больше, чем вы прожили на свете. Так что, видите, безрассудство, как и бедность, само заботится о себе.
