этот никуда не ведет. Нужно вернуться к самолету, к бело-красному бакену, который, быть может, заметят товарищи. И хотя я возлагаю мало надежд на поиски, все же они представляются мне единственной возможностью спасения. Но главное, мы оставили там последние капли влаги, а нам совершенно необходимо что-нибудь выпить. Надо вернуться, чтобы жить. Вокруг нас сомкнулось железное кольцо, мы пользуемся лишь мимолетной свободой — мы пленники жажды.
Но как трудно повернуть, когда, быть может, идешь навстречу жизни! Там, за миражами, даль полна, быть может, настоящими городами, каналами пресной воды и лугами. Я знаю, что разумнее всего повернуть назад. И все же, когда я решаюсь на этот ужасный поворот руля, у меня такое чувство, будто я иду ко дну.
Мы лежим около самолета. Мы исходили шестьдесят километров и уничтожили наш запас влаги. Мы ничего не обнаружили к востоку от места аварии, и ни один товарищ не пролетел над нами. Как долго мы выдержим? Нам уже так хочется пить…
Мы соорудили большой костер из обломков разбитого крыла, приготовили бензин и листы магнезии, которые горят ярким, белым огнем. Ждем полного наступления темноты, чтобы зажечь костер… Но где же люди?
Пламя вздымается к небу. С упованием взираем мы на языки нашего сигнального огня в пустыне. Мы глядим, как наш лучащийся светом безмолвный сигнал расцветает в ночи. И я думаю о том, что в нем не только отчаянный призыв, а и любовь. Мы просим пить, но мы просим также установить с нами связь. Пусть другой огонь зажжется в ночи. Только люди располагают огнем, пусть же они ответят нам!
Предо мной возникают глаза жены. Я вижу только эти глаза. Они вопрошают. Предо мной возникают глаза всех тех, кому, быть может, я дорог. Эти глаза вопрошают. Целый сонм взглядов упрекает меня за мое молчание. Я отвечаю! Я отвечаю! Я отвечаю изо всех сил. Я не в состоянии сделать ярче этот огонь в ночи!
Я сделал, что мог. Мы сделали все, что могли: шестьдесят километров почти без питья. Теперь мы уже не будем больше пить. Разве это наша вина, что мы не можем долго ждать? Мы бы охотно не двигались отсюда, прикладываясь к фляжкам. Но с той секунды, когда я выпил до дна содержимое оловянного стаканчика, часы начали отстукивать время. С той секунды, когда я высосал последнюю каплю, я сразу же покатился по наклонной плоскости. Чем я виноват, если время уносит меня, как стремительный поток? Прево плачет. Хлопаю его по плечу и говорю в утешенье:
— Крышка так крышка…
Он отвечает мне:
— Неужели вы думаете, что я о себе плачу?..
О! Конечно, я уже открыл эту истину. Вытерпеть можно все. Завтра и послезавтра я смогу убедиться, что вытерпеть можно решительно все. Я лишь наполовину верю в мучения. Эта мысль приходила мне и раньше. Однажды я думал, что тону, так как не мог выбраться из кабины самолета и при этом не очень-то страдал. Сколько раз я чуть не ломал себе шею, но это отнюдь не производило на меня особого впечатления. И здесь я тоже не испытал отчаяния. Назавтра мне придется узнать об этом вещи еще более удивительные. Хоть я и разжег такой большой костер — видит бог, я не потерял еще надежды самому добраться до людей.
«Неужели вы думаете, что я о себе?..» — Да-да, вот что нестерпимо. Стоит мне увидеть эти глаза, полные ожидания, как я чувствую словно ожог. Меня внезапно охватывает желание подняться и броситься туда, вперед. Там взывают о помощи, там тонут!
В этом — удивительная перестановка ролей, хотя лично я всегда думал, что иначе и быть не может. И все же окончательно убедил меня в этом Прево. Итак, Прево тоже не испытал этого ужаса перед лицом смерти, о котором нам так прожужжали уши. Но есть все же вещь, которой он не может вынести, да и я тоже.
О! Я согласен заснуть, заснуть на одну ночь или на века… Когда засыпаешь, не чувствуешь никакой разницы во времени. И потом — покой! Но крики, которые раздадутся там, взрывы отчаяния… — не могу вынести этой картины. Не могу, скрестив руки, смотреть, как тонут! Каждая секунда молчания убивает тех, кого я люблю. Ярость закипает во мне: почему я скован цепями, почему не могу прийти на помощь утопающим? Почему огонь не разносит наш крик по всему свету? Потерпите! Мы идем!.. Мы идем!.. Мы спасем вас!
Магнезия сгорела, и наш костер начинает краснеть. Осталась только кучка тлеющих углей. Мы греемся, склоняясь над ней. Конец нашему световому сигналу. Какой отклик он вызвал в мире? О! Знаю, никакого отклика он не вызвал. Это была мольба, которую никто не мог услышать.
Ладно. Буду спать.
5
На рассвете мы собрали тряпкой с крыла немного росы, смешанной с маслом и краской. Это было тошнотворно, но мы выпили. Лучше, чем ничего, все же смочили губы. После «пиршества» Прево сказал мне:
— К счастью, еще есть револьвер.
Я почувствовал внезапное раздражение и со злостью повернулся к нему. Хуже всего было б сейчас, если б он расчувствовался. Мне совершенно необходимо сознание, что все просто. Просто родиться. И просто расти. И просто умереть от жажды.
Уголком глаза я наблюдаю за Прево, готовый, если понадобится, уязвить его самолюбие, чтобы заставить замолчать. Но Прево говорит со мной без признаков волнения. Он как бы поднимает вопрос о гигиене. Он подходит ко всему этому просто, будто говорит: «Нужно бы вымыть руки». В таком случае не о чем и спорить. Я и сам подумал вчера об этом, заметив кожаную кобуру. Я думал об этом спокойно, без волнения. Волнует только то, что связано с другими людьми. Наше бессилие успокоить тех, за кого мы несем ответственность. А вовсе не револьвер.
Нас все еще не ищут или, точнее, ищут не там. Может быть, в Аравии. Впрочем? нам до следующего дня ни разу не пришлось услышать шума мотора. А к этому времени мы уже покинули наш самолет. И когда вдали пролетел единственный самолет, он не разбудил в нас никаких чувств. Черные точки среди множества черных точек пустыни, мы не могли рассчитывать, что нас заметят. Впоследствии мне приписали размышления о том, как это было мучительно. Неправда, никаких мук я не испытал. Мне казалось, что ищущие нас самолеты находятся где-то в другом мире.
Нужно пятнадцать дней, чтобы обнаружить в пустыне самолет, местоположение которого известно лишь
