обеспокоенная объявленной продажей, плакала всё утро, глаза были красные. Когда Пятка наконец пробудился от крепкого сна, увидев рядом жену, едва перекрестился, начал её обнимать и целовать.
Это объятие немного заплатило за сердечную боль. Еремей вскочил, припомнив, что его ждало, и, узнав о часе, выбежал к колодцу, чтобы помыть голову, и велел позвать подстаросту.
Подстароста, alias [28] влодарь, пан Мента, старый человек, достойный мученик, как все в Побереже, который любил пана и в то же время ругал его, сострадая судьбе жены и детей, притащился к колодцу, где на холодном ветру Пятка, обнажённый по пояс, мылся по-спартански.
– Менто, сердце моё, – крикнул ему Еремей, начиная вытираться грубым полотенцем. – Менто, сегодня в твоих руках моя судьба. Как ты меня, старик, предашь, то не показывайся мне на глаза…
– Ради Бога, – отпарировал спокойно подстароста, – о чём речь? Я уже слышал от жены, что покупатель рекомендуется. Годится ли продавать Побереж? А! Пани!
– Молчал бы! Я знаю, что делаю, – воскликнул Еремей. – Я должен продать, долги меня, с позволения, обложили. Или в лоб себе выстрелить или, пожалуй, однажды вылезти из этой лужи.
– А кто же вас в неё толкнул? – спросил старик серьёзно.
– Здесь не время плакать, я солдат, у меня по команде всё! Слушай, старик, нужно лгать, нет спасения, чтобы Побереж очень плохим не показался. Ведь пшеницу мы сеяли в этом году…
Старик начал качать головой.
– Кожец в огороде мы посеяли, – сказал он, – и то рожь съела.
– Зачем это говорить! Мы сеяли пшеницу и баста. Понимаешь, скот весной вымер. Впрочем, лишь бы ты молчал, остальное я беру на себя.
С головой, опущенной на грудь, молчащий Менто удалился к фольварку, видно его было, как шёл, сам с собой говоря и махая руками, как всё время доставал платок из кармана капота и им вытирался, и как отчаянным движением остановился на пороге фолварка, а через минуту исчез.
Тем временем дети проснулись и, привыкшие к свободе, играли около усадьбы. Даже трёхлетняя Зоська стояла с нянькой на крыльце. Еремей, недавно умытый, по очереди брал мальчиков на руки, целовал, смеялся и забывал на мгновение о беде. Как стоял, в одной рубашке, должен был сесть на крыльце и сыновей на коленях возить.
Ехал себе пан, пан.На конике сам, сам.За ним… и т. д.
Дети смеялись и кричали.
Эта игра, к которой и девочка вытягивала ручки, продолжалась ещё, когда на тракте показались кареты со стороны корчмы «Бабы» и Розвадова.
Жена, ещё не одетая, выбежала, ломая руки.
– Ерёмка, доргой, уже гость твой едет. А ты в рубашке.
Между детьми случился страшный переполох. В то же время жена увидела гусей, индюков и уток, которые, не спрашивая, хозяйничали во дворе.
– Томек! Томек! Загони птиц! – слышалось на крыльце.
Томек выбежал с фольварка и, тут ему игра, начал охоту.
Все птицы заволновались, как перед ястребом, крик, шум, девка Параска выбежала в помощь, собаки начали лаять, словом, судный день, даже хозяйка, заткнув уши, схоронилась в усадьбе…
Ещё служба фольварка не справилась с птицами, потому что индюк ставил чело Томку и Параске и защищал свою семью, unguibus et rostro [29] когда перед воротами остановилась большая венгерская карета, устланная одеялами; в ней четыре чёрных, как орлы, лошади, за ней поменьше другая, со службой, также четырёхконная. С обеих сторон было видно понатыканное оружие в чехлах, вооружённый двор, усатых возниц и на поводке у второй кареты две огромных борзых, косматых, с волчьей шерстью – хоть на медведя их натравливать.
Еремей ещё чамарку надевал и чуприну приглаживал, когда это всё заехало на парадный двор, и пан Шчука, немного изысканней одетый, но всегда по-итальянски или по-турецки, вышел на крыльцо, где в это время самый смелый и самый старший сынок Пятки, с палкой, спрятанной за себя, вышел на приём.
Мальчик был смелый, как отец, посмотрел в глаза прибывшему, который ему грустно улыбнулся и, ничего не говоря, провёл его в гостиную комнату.
Там ещё от недавнего поспешного подметания туман пыли только постепенно падал; не было никого, но Пятка, застёгивая чамарку, вбежал сразу дерзко, улыбающийся, и шумно начал принимать гостя.
– Сначала коней в конюшню, панская усадьба не корчма для подстаросты. Садись, король мой, чувствуй себя как дома. Жена сейчас выйдет.
Медленно разглядываясь, молчаливый гость сел. Днём на его лице отчётливей, чем при свете корчемного огня, были видны следы прожитой в кропотивых трудах жизни. Он был смуглый, дочерна загорелый, несколько шрамов, только белых, светилось на лице. Фигура была рыцарская, важная, задумчивая, грустная. Весёлость Пятки Еремея особенно бросалась в глаза при этом человеке, который смеяться не умел.
– Ну видишь, благодетель, – начал шибко Пятка, – Побереж – это золотой край и имение, какому другого равного нет на земном шаре. Только ему хозяина не хватает, а я, я солдат, а не земледелец. Вся беда в этом! Полесье, говорят, гм, а я тут во всю длину пшеницу сею и родится… Злаковые рождаются, даю слово – мостом лежат, и посему у меня в этот год выросли, как бы льются. Луга, пане, – хочется самому траву есть! Так помоги мне, Боже. Лес вырубленный, правда, но отрастёт. Ещё такой молодёжи в лесу я нигде не видел. Змея не протиснется. А что вы скажите об усадьбе? Панская, каштелянская. Мне тут столько её не нужно, а половина пустой стоит, но крепкое дерево будет сто лет держаться. Хоть балы и ассамблеи давать. В саду самые лучшие в целом свете груши и яблони, аллеи, шпалеры. Чего душа пожелает! Словом, приезжай, пей и отпускай пояса… Если бы я был хозяином…
Прибывший пан Шчука молчал, даже по мрачному лицу нельзя было догадаться, какое впечатление производил на него вид Побережа и болтовня наследника. Рот этого не закрывался.
Несмело, с опущенными глазами, бледная и дрожащая, вышла наконец пани Пяткова, со страхом поднимая взгляд на гостя, который её приветствовал вместе с уважением и удивлением. Вчерашнее прозвище склочницы совсем её лицу и фигуре не подходило.
– Моя жёнка, – презентовал весело Пятка, целуя её в голову. – Женщина золотая, но что я ради неё терплю!
Касия поглядела. Пятка рассмеялся в кулак и затих. Затем, раскрыв дверь, начал звать Ивася, чтобы подавали закуску.
– Вы неудачно попали, благодетель, – обратился он к Шчуке, – боюсь, как бы не были голодны. У нас тут был случай, о котором я не знал вчера в дороге. Мой погреб обрушился и завалил весь запас старых вин, могу сказать, на какую-нибудь тысячу червонных золотых… Ничего не жалею, как об этом токае.
Жена стояла вся красная, несмутившийся Еремей продолжал дальше:
– А так, как никогда беда не приходит одна, в кладовой стлело… Убыток в запасах специй у меня на пару сотен золотых.
