никакого не дошло. Шчука пил, что ему наливали, ел и пережареное и недожареное, продымлённое и затхлое – и молчал, что из него слова нельзя было добыть. Вино, пиво, водку глотал как воду и ничего на нём видно не было.
– О, это игрок! – говорил потихоньку Пятка. – Это игрок!
Между тем из бутылки больше выцедили Озорович и он сам, чем этот гость, равнодушный и задумчивый.
Когда ушли от стола, жена, у которой постоянно на глазах были слёзы, убежала; Пятка пошёл за бумагами, уже всерьёз взялись за дело.
– Как же вам нравится Побереж? – спросил хозяин.
– Ну что же! Имение в руине, – сказал Шчука, – если для меня, то пойдёт, справлюсь с ним. Захотите продать, условия будут доступные, куплю; нет, тогда поеду дальше.
Возмутился на «руину» Пятка, но отрицать не мог, что хозяйство было немного запущенным. Разговаривали совсем не спеша, когда один из придворных пана Щчуки вызвал его, объявляя, что на крыльце его ждёт Аарон. Это всех заинтриговало, но допытываться не смели, в чём было дело. Шчука вышел. Хозяин подкрался бы для подслушивания разговора, но гость с трактирщиком вышли во двор.
Старый Аарон имел кислую мину.
– Ну что? – спросил Шчука.
– Слушать не хочет о продаже, – ответил еврей, – напрасно я старался его на это уговорить. Отпихнул меня.
– Воля его, – сказал холодно Шчука, доставая дорожную сумку и беря из неё три червонных злотых, которые вложил в руку Аарону. – А это за старание, – добавил он, – настаивать не буду.
Старый фактор низко склонился – красивые венгерские дукаты говорили его сердцу.
– Я вам признаюсь, ясно пан, – начал он, кланяясь, – что мне очень жаль и пана Шнехоту, и то, что мы вас тут иметь не будем. Но с паном Шнехотой дело трудное. Едва его физик немного подремонтировал, человек немолодой, а хочет в третий раз жениться. И на что это ему?
– Не знаешь, на ком? – спросил Шчука.
– Вы, ясно пан, тут наших панов знать не можете. Эта девушка бедная, а мать, с позволения, глупая.
– Как зовут?
– Они тут имеют трёх холопов… Вдову зовут Зубовская. Её муж был кассиром у Сапегов. Невеликие это вещи! – махнул он рукой.
Шчука, словно ему было этого достаточно, склонил голову и, попрощавшись с евреем, вернулся в усадьбу. Там уже Пятка имел время поговорить с Озоровичем, а нотариус вбил ему в голову, чтобы на него сдал дело и оставил их наедине.
Случилось, как хотел Озорович; закрылись с бумагами в так называемой канцелярии, в которой ни пера целого, ни календаря не было. Уже падали сумерки, когда нетерпеливый Пятка вернулся и застал Шчуку над бумагами.
– Десять тысяч червонных золотых даёт, – шепнул ему нотариус на ухо, – но хочет в актах порыться, и столько долга вынесет.
– Чёрт возьми, – тихо сказал Пятка, – пусть мне в руки даст наличными две тысячи червонных и пусть себе с кредиторами разбирается, как хочет… Пусть друг друга за нос водят.
На этом основании начали переговоры, и ни к чему не пришли. Назавтра решили ехать за актом в Луцк. Шчука ночевал; послали за овсом в Колки, потому что Пятка продал свой евреям и коней кормил мякиной. Бедная Кася плакала в углу.
IV
Шнехота, живущий в Розвадове, ещё не был старым, но его грустные приключения жизни и собственная натура, неспокойная, страстная, язвительная, раньше времени прибили его и склонили. Выглядел старо, жалко, почти страшно.
Все его боялись, а кто мог, избегал. Ходили о нём самые удивительные слухи, что плохо обходился со старым отцом, что двух жён замучил, что детей заморил суровостью и безумием, какое его охватывало. Приписывали ему также побег старшего брата, а известно было, что потом он захватил все имения, из которых теперь остался один Розвадов. Жизнь Шнехоты была особенная, так мало понятная, как он сам. Были времена, когда, будто бы приобретая людскую любовь, приближался к соседям, приглашал, принимал, хотел строить из себя пана, потом закрывался, не открывал дверей никому, кислый, злой, больной. Целый один год пролежал в кровате, недомогая. Расточительство заменяло у него вдруг скупость; человечность – отвращение ко всем; словом, жил выходками и фантазиями. Люди Розвадова боялись его и пренебрегали.
Никогда невозможно было предвидеть ни как с кем обойдётся, ни что сделает завтра, ни каким покажет себя. Приходили к нему месяцы раскаяния и богослужения, когда каждый день мессы на коленях слушал, потом полгода в костёле не бывал и исповедь пасхальную пропускал.
Аарон, который к нему прибыл с предложением выгодной продажи Розвадова, застал его совсем иным, чем ожидал. Он был помолодевший, побритый, одетый как для света и, хоть жалкий, навёрстывал фантазией, делал видимость хорошего настроения.
Но когда ему еврей рассказал, о чём речь, вдруг мину как бы порохом высадил, ужасно разозлился.
– А что же я, банкрот?! Торгаш, нищий, которого хотите пустить с торбами? – воскликнул он. – Я должен продавать Розвадов? Для чего? Кто же у меня на шее сидит? Вы хотели бы от меня избавиться? Вот уж мне прекрасный проект!
Аарон испугался и начал объяснять тем, что ему тут несчастливилось, что подавал эту мысль из привязанности к нему, но утихомирить его не мог.
Лошади стояли у крыльца; выехал разозлённый Шнехота, а еврей прибыл в Побереж объявить, как прошло дело; старик не мог простить себе фальшивого шага, но не имел надежды, что наследник этого за зло не примет.
На другой или третий день Аарон уже успокоился, когда из Розвадова прислали за ним, чтобы тут же ехал в усадьбу. Поэтому запрягли бричку и старая буланая кляча подвезла его к воротам. На крыльце ждал его Шнехота, нетерпеливо ходя. Едва его увидев, издалека начал кричать:
– Ну что? Говори, Побереж продан?
Еврей, у которого Озорович на минуту задержался, ответил, что, согласно всякому вероятию, продажа придёт к результату, что Пятка на две тысячи дукатов в руки согласен, а покупатель тысячу восемьсот предложил и сто червонных золотых в руки самой пани.
– Что это за человек? – хмуря брови, начал Шнехота. – Откуда его сюда черти принесли? Какой-то бродяга? Никто его не знает, чужой… Влезет мне под бок и готов покоя не дать.
Аарон, который желал получить прощения за первую свою вину и пытался подольститься к пану, начал как можно обширней и очень подробно описывать того Шчуку, его прибытие, встречу с Пяткой и что потом последовало. Вошли в покой, и тут корчмар удивился, потому что давний беспорядок и запустение, которые царили в Розвадове, исчезли и дом снова принял весьма приличную физиономию. Видно в нём было старание… Сам пан также выглядел иначе, но хоть прикидывался энергичным и весёлым, минутами хмурился и мрачнел. Не скрывал того, что ему новый сосед не был на руку.
– С этим растрепаем Пяткой было
