мне так, как без него. Не лез мне, по крайней мере, в глаза, потому что знал, что денег не дам взаймы, овса ему не дам и его глупых концептов слушать не могу. Кто знает, что будет с тем новым… Между Розвадовом и Побережем, оттого что эти имения были в одной руке, есть спор в лугах и в лесу. Готовый процесс, а прежде чем до него дойдёт, вражда, потому что я своего не прощу…
Аарон старался его утешить и успокоить, как умел. Разговор продолжался долго, когда Шнехота, вдруг обернувшись к нему, воскликнул:
– Слушай, Аарон! Я верю, что ты мне добра желаешь. Что бы ты сказал, если бы я хотел ещё раз жениться?
Еврей долго молчал.
– Ну, что думаешь, говори… Приму, что скажешь…
– Это такое дело, – отозвался спрошенный, – что в нём каждый себе сам лучше всего может посоветовать. Согласно нашему закону, каждый должен жениться, пока имеет силы и здоровье. Но – если можно спросить – на ком ясно пан женится?
– Ещё двоих бабка предсказывала, – отозвался потихоньку Шнехота, – что бы ты сказал о панне Зубовской?
Еврей молчал, но кивал головой.
– Бедная девушка, это правда, – говорил Шнехота, – у матери есть трое бедных холопов и вроде бы мало что в сундуке, но панна, воспитанная при княгини, красивая и смелая…
– Могу только поздравить, – отвечал Аарон, зная, что в таких делах сопротивление ничуть не помогает, а мешает.
Шнехота грустно вздохнул.
– Молодая, а я уже немного потоптанный… – и он оборвал.
Перевернул хозяин в конце разговор и добавил:
– Ты знаешь этого Шчуку? Если бы ты его увидел, предупреди, прошу, чтобы мне визита не отдавал, я его знать не хочу и не нуждаюсь. У меня не бывает никто, пусть оставит меня в покое. Не знаю, почему-то смердит мне этот человек с того времени, как хотел Розвадов купить.
На этом кончилось.
Спустя несколько дней громыхнула новость по всей округе, привезённая Озоровичем, что Побереж был продан. Бедная Кася, сидя на сундуке, плакала; дети, видя мать в слезах, болезненно ревели, а осчастливленный Еремек стоял на коленях перед женой и руки ей целовал, клянясь исправиться и остепениться. Выезжали в Варшаву. Шчука навязал что-то ещё, чтобы сразу захватить имение.
Через несколько недель не было и следа Пятки в Побереже, поскольку тем временем он выехал в местечко, а в усадьбе начиналось новое царствование. Только наступающая уже зима помешала нетерпеливому покупателю немедленно взяться за реставрацию дома; очистили половину и незнакомый человек въехал в неё. Подстароста Мента, хоть не на много пригодный, сохранил должность; все дворские люди остались на местах, но новая жизнь вошла с новым наследником в Побереж. Деньги текли и небывалый порядок навели везде. Сразу после заселения, к великому ужасу и угрозе всех, Шчука приказал отбить двери в пустую часть дома и пошёл её осмотреть. Никто из людей не решался сначала пойти за ним; любопытные заглядывали с порога. Много лет уже прошло, как туда не ступала людская нога. Руина была ужасная. Потолки лежали на полах, центральные стены местами раскрошились так, что их пальцем можно было пробить. Птицы, мыши, крысы рождались свободно, грибы росли под стенами, какие-то жёлтые щуплые растения, длинные ветки и бледные листья вытягивались к занавескам и солнцу. Везде чувствовалась затхлость и гниль. Среди того страшного уничтожения кое-где, однако, остался след прошлой жизни: несколько каменных каминов, старые кафельные печи, резная облицовка, в которых висели остатки порванной обивки. В старой часовне деревянного алтаря и четырёх подобных подсвечников никто не трогал; поотваливалась от них позолота, а Евангелие и тексты сгнили от влажности. На стенах почерневших картин разобрать было нельзя, что представляли.
Шчука обошёл вокруг залы и кабинеты; может, имел мысль что-нибудь из этого приказать сделать ещё, потому что венок главных стен хорошо ещё держался, но о том никому ничего не поведал. Человек был в целом замкнутый, молчаливый, загадочный, не искал знакомств и не отталкивал их – слушал охотно, говорил немного. Так как была осень, он проводил время у камина, подкладывал поленья в огонь, смотрел так часами на огонь и молчащий сидел до поздней ночи.
Слуги, что с ним прибыли, казалось, подражали пану. Надеялись у них что-нибудь добыть о том Шчуке – один, как и другой, едва равнодушным словом сбывал любопытных.
Озорович, который при покупке познакомился с паном Шчукой, и, пронюхав деньги, неизмерно ему угождал, просиживал там иногда по целым дням. И тот как-то ничего из него не вытянул, а только то заметил, что Шчука, казалось, неизвестно откуда черпал отлично информацию об околице, о людях, потому что лучше знал тот край, в котором был новым, чем можно было ожидать.
На полмили от границы Побережа, в Мызе, имела тех трёх холопов пани Зубовская, вдова. В маленькой усадебке жила она там с Домкой, своей дочкой, о которой именно хотел стараться старый Шнехота. Муж Зубовской служил некогда кассиром у Сапегов, жена, сама со двора княгини, вышла за него, дочка её воспитывалась при молодой княжне.
Смерть Зубовского женщин, привыкших к немного лучшему свету, вынудила искать приюта в деревне, потому что и старой княгини вскоре на свете не стало, и княжна вышла замуж.
Вдова с дочкой должны были переехать, как сама говорила, в эту отвратительную дыру и отчаивалась, что судьба обрекла её на Полесье. Вдова Зубовская, хоть немолодая, наряжалась и прихорашивалась, а панна… никто бы не сказал, что на трёх холопах сидели.
Домция была аж слишком красивая панинка, хорошо в том осведомлённая, что Господь Бог дал ей красивое личико. Говорила она по-французски, пела итальянские арии, читала книжки, любила беседу, разговаривала довольно изысканным стилем и, не имея, перед кем порисоваться талантами, должна была, равно как мать, отчаиться, что её предназначение бросило в эту пустыню. Обе Зубовские, мать и дочь, собирались уже второй год постоянно в Варшаву к каким-то родственникам и всегда из-за каких-то помех выбраться не могли. Это путешествие стояло в программе, говорили о нём постоянно; каким образом познакомился Шнехота с соседкой и, притянутый кокетством и очарованием Домки, напал на мысль осчастливить её, никто не знал. Гораздо более удивительная вещь, что Шчука через несколько недель после захвата Побережа, никуда ещё не заглянув, одного вечера, когда, по-видимому, знал через Аарона, что Шнехота был в местечке, двинулся в гости к пани Зубовской. Говорили там о нём много, но не смели его ожидать.
Удивилась пани кассирша неизмерно, когда подъехала бричка и Шчука ей представился как сосед, просящий познакомиться. Один взгляд на человека дал понять женщине, что этот сосед, должно быть, бывает в свете и знал лучшие общества; Шнехота при нём выдавался
