подвигнувший меня, друг читатель, на издание «Второй части Ласарильо с берегов Тормеса», таков: мне в руки попалась книжонка, в которой рассказывалось о его жизни нечто, в чем не было ни капли правды. Большая ее часть повествует о том, как Ласаро упал в море, обернулся рыбой, называемой «тунец», и прожил там много лет, найдя себе жену из рода тунцов и прижив с ней детей [186], в своем рыбьем естестве во всём походивших на родителей. Рассказывается в ней и о войнах тунцов, в которых Ласаро был полководцем, и о прочих небылицах, столь же нелепых, сколь лживых, и столь же неосновательных, сколь бессмысленных. Не следует сомневаться, что ее сочинитель хотел описать глупый сон или же приснившуюся глупость. Итак, эта-то книга и стала той причиной, по которой я решился выпустить в свет сию «Вторую часть», изданную слово в слово, без изъятий и добавлений, в точности как я прочел ее в тетрадях, хранившихся в архиве толедской малины [187]. Она совпадала с тем, что сотню раз у камелька зимним вечером я слышал от бабки и теток, и с тем, что я впитал с молоком кормилицы; к тому же они с соседками не единожды спорили: как же, если верить «Второй части», Ласаро провел столько времени в воде и не потонул? Одни были за, другие против; первые приводили слова самого Ласаро, который-де так наелся, что был набит пищей до самой макушки [188] и вода не могла в него проникнуть. Один добрый старик, умелый пловец, стремясь доказать, что это дело посильное, сослался на свой опыт и рассказал, что видел человека, который, купаясь в Тахо [189], глубоко нырнул, угодил в подводные пещеры и пробыл там с заката до восхода, пока солнце своим сиянием не указало ему путь; а когда его домашние и друзья уже устали оплакивать его и искать его тело для погребения, он вышел из воды целым и невредимым. Другой сомнительной чертой его жизни считалось то, что в Ласаро никто не узнавал человека и все, кто его видел, принимали за рыбу [190]. На это один добрый каноник (который, будучи уже преклонных лет, всё время проводил сидя на солнце вместе с пряхами) отвечал, что подобное даже более вероятно, и ссылался на мнения множества древних и новых писателей, среди которых Плиний, Элиан [191], Аристотель и Альберт Великий [192]. Они подтверждают, что в море водятся особые рыбы, у которых самцов зовут тритонами, а самок — нереидами, общее же для всех название — морские люди; до пояса у них тело отлично сложенных людей, а ниже пояса — рыбье [193]. И я заявляю: не будь это мнение подтверждено достойными доверия писателями, хватило бы для оправдания испанского невежества одного лишь дозволения, полученного рыбаками от господ инквизиторов; дело бы дошло до инквизиции, усомнись рыбаки в том, чему их благородия разрешили представляться в определенном виде. На сей счет, пусть это и посторонний моему рассказу предмет, расскажу о происшествии, случившемся с одним моим земляком-сельчанином. Дело было так: один раз его разыскивал инквизитор, чтобы попросить прислать груш, которые, как ему доводилось слышать, у того вырастали отменные. Бедный крестьянин, не зная, чего угодно его благородию, так ужаснулся, что заболел, пока от друга не узнал о сути просьбы. Поднявшись с постели, он пошел в сад, вырвал дерево с корнем и прямо с плодами отослал инквизитору, заявив, что не желает иметь у себя повод для новых требований. Вот так их боятся, не только селяне и подлое сословие, но даже господа и знать. Заслышав слова «инквизитор» и «Инквизиция», все дрожат сильнее, чем осина на ветру. Вот о чем хотел я предуведомить читателя, дабы тот знал, что сказать, когда в его присутствии будут обсуждать подобные вопросы.
Равно предупреждаю его, что меня следует считать лишь летописцем, но никак не сочинителем книги, за которой читатель сможет провести час-другой своего времени. Если она придется ему по вкусу, пусть ждет третьей части, содержащей смерть и завещание Ласарильо; если же нет, пусть примет мое почтение.
Vale [194].
сиятельнейшей принцессе
донье
Генриетте де Роган
Сиятельнейшая и превосходительнейшая Принцесса!
Сочинителям свойственно посвящать свои творения тем, кто покровительствует им своим положением и защищает их своей властью.
Решив выпустить в свет вторую часть Лизни великого Ласаро с берегов Тормеса, зерцала и образца испанской умеренности, я посвятил ее Вашему сиятельству, чье положение и власть защитят сие бедное сочинение (кое и в самом деле бедно, ибо повествует о Ласаро) и не отдадут его на глумление и растерзание злым и болтливым языкам, что с поистине сатанинской яростью стремятся уязвить и опорочить искреннейшие и скромнейшие начинания.
Осознаю, сколь дерзостно Выло посвятить столь ничтожное творение столь великой принцессе; но у ничтожества его есть оправдание — нужда в высокою и действенною покровительстве и благоволении Вашего сиятельства.
Потому смиренно прошу Вас извинить посвящение и снизойти до сей малой услуги, обратив взор на желание, с которым преподносится это прошение, коим всегда было и будет употребление моей жизни и сил на служение Вам.
Остаюсь Ваш покорнейший слуга
Х. де Луна
ГЛАВА ПЕРВАЯ,
В КОТОРОЙ ЛАСАРО ПОВЕСТВУЕТ О ТОМ, КАК ОН ПОКИНУЛ ТОЛЕДО И ОТПРАВИЛСЯ ВОЕВАТЬ В АЛЖИР
От добра добра не ищут. Говорю это к тому, что недолго смог я пожить доброй жизнью, подаренной мне судьбой, ибо непостоянство неотступно следовало за мной, как в жизни доброй и изобильной, так и в жизни дурной и полной невзгод. Итак, жил я в лучшее время, чем доводилось ветхозаветным праотцам, ел лучше монаха на пиру, пил лучше знахаря, одевался лучше иезуита и держал в кармане две дюжины реалов, верных, как мадридский перекупщик; у меня был дом — полная чаша, дочка — словно веточка, привитая к фамильному древу [195], и должность, которой мог позавидовать сторож толедской церкви, выгонявший из храма собак. Но до меня дошел слух о походе на Алжир [196], который взволновал меня и, как верного сына, сподвиг на то, чтобы пойти по стопам славного отца моего Томе Гонсалеса (Царствие ему Небесное) [197]. Я возжелал оставить в грядущих веках пример и образец
