отнюдь не поводыря хитрого слепца, грызуна-хлебоеда у скуповатого священника, слуги нищего дворянина и глашатая чужих злодеяний; нет, мне хотелось прославиться просвещением мавров, погрязших в слепоте своих заблуждений, взятием и потоплением предерзостных корсарских кораблей, служением отважному капитану из ордена Св. Иоанна, у которого я устроился лакеем, с тем условием, что вся моя добыча останется у меня (так оно и вышло). Наконец, мне хотелось явить образец боевого клича и воодушевления, восклицая «Сантьяго!» и «Рази, Испания!» [198].
Я распрощался с моей возлюбленной супругой и ненаглядной дочерью. Дочь попросила меня не забыть привезти ей мавритенка, а жена — прислать с первой оказией невольницу да в придачу горсть берберских цехинов [199], чтобы тем утешиться в мое отсутствие. Попросив увольнения у архипресвитера, моего господина, я поручил ему заботиться о благополучии жены и дочери. Отбыл я из Толедо веселым, довольным и в добром расположении духа, как и всякий, кто отправляется на войну преисполненный надежд, окруженный большим числом друзей и соседей, спешащих по тому же пути в стремлении улучшить свою участь. Мы добрались до Мурсии [200], чтобы затем в Картахене [201] погрузиться на корабли; там со мной случилось нежелаемое, и я изведал, что фортуна, вознеся меня на высоту своего превратного колеса и на вершину земного благополучия, в своем стремительном беге стала низвергать меня на самое дно.
Произошло так, что, добравшись до постоялого двора, увидел я подобие человека, больше смахивавшего на козла из-за клочковатых и мохнатых своих одежд. Шляпу он нахлобучил так, что лица не было видно; рукой он прикрывал щеку, а у ноги болталась шпага в лиможских ножнах; [202] шляпа была скроена на плутовской манер, без макушки, чтобы пар выходил из головы, а куртка — по французской моде, вся изрезанная, изорванная — ни одного живого места! Рубахой ему служила собственная плоть, видневшаяся под решетом верхней одежды; штанами — то же самое; один чулок был цветастый, другой — зеленый, и оба едва доходили ему до щиколоток; обут он был на манер босоногих братьев [203] — в обноски-шлепанцы. По перу, пришитому к шляпе, я заподозрил в нем солдата. Так рассудив, я спросил его, откуда он и куда путь держит; он поднял глаза, чтобы посмотреть, кто спрашивает, и узнал меня, а я — его: то был дворянин, которому я прислуживал в Толедо, и я весьма удивился, встретив его в таком одеянии. Заметив мое изумление, тот сказал:
— Немудрено, друг Ласаро, что ты поразился, застав меня в таком виде; но скоро пройдет твое изумление — я расскажу тебе, что произошло с тех пор, как я бросил тебя в Толедо, до нынешнего дня. Возвращаясь домой с меной дублонов, чтобы заплатить кредиторам, встретил я женщину, чье лицо было укрыто плащом. Дергая меня за накидку, проливая слезы, вздыхая и всхлипывая, она нежно просила меня помочь ей в беде. Я попросил ее рассказать, что за несчастье с ней случилось, ибо дольше рассказывать о сути дела, чем помогать. Она же, не переставая плакать и краснея, словно девица, поведала мне, что я должен был сделать: нужно было сопроводить ее в Мадрид, где, как ей рассказали, обретался кабальеро, который похитил ее честь, но тем не удовольствовался и заодно украл у нее все драгоценности, не сдержав обещания взять ее в жены; в случае моего согласия она обещалась оказать мне ту услугу, каковую обычно оказывают находящиеся в долгу женщины. Я утешил ее, как умел, вселив в нее надежду на то, что, если ее недруг всё еще жив, она обязательно с ним поквитается. Итак, мы не мешкая отправились в столицу [204], докуда я ее и сопроводил, оплатив все ее издержки. Сеньора, хорошенько знавшая, куда направляется, отвела меня к роте солдат, которые встретили ее радушно и отвели к капитану, чтобы тот зачислил ее в перевязчицы ран. Обратив ко мне бесстыжий взгляд, она произнесла: «Ступайте, сеньор простофиля, для этого я здесь и нужна». Смекнув, что меня обвели вокруг пальца, я принялся с пеной у рта грозить ей, что, не будь она дамой, я бы душу из нее вытряс. Один бывший там солдатик подошел и с издевкой дернул меня за нос, но не посмел дать пощечину, иначе его сразу можно было бы хоронить. Видя, что дело не выгорело, я, ничего не сказав, удалился чуть быстрее, чем шагом, чтобы посмотреть, не погонится ли за мной какой-нибудь дюжий вояка, желая меня прикончить. Ведь если б я с каким-нибудь новобранцем схватился да и убил его (а как же иначе?), то какая мне в этом честь и слава? Но выскочи на меня капитан или какой другой удалец, он бы ножом получил столько раз, сколько есть песчинок на дне морском. А раз погнаться за мной никто не дерзнул, то ушел я весьма довольный. Я стал искать ночлега, но приличествующего себе не обрел и теперь вот стою перед вами. Мог бы я податься в лакеи или в прислужники к пяти-шести штопальщицам [205], но лучше уж помереть с голодухи, чем служить на таких должностях.
В заключение мой славный хозяин сказал, что не нашел купцов-земляков, которые могли бы ссудить ему денег, не имел в кармане ни гроша и не ведал, где переночевать. Поняв, в какой переплет он угодил, я предложил ему половину кровати и ужина. Он принял подарок. Когда мы собрались ложиться, я сказал ему повесить одежду на спинку кровати — для ползавшей по ней публики в постели было тесновато.
Утром я попытался встать, сильно не шумя, протянул руку за одеждой — и тщетно, поскольку предатель похитил ее и скрылся. Я думал умереть прямо в кровати от досады, и лучше бы так оно и случилось; тогда бы я избежал подобных смертей в дальнейшем.
— Держи вора! Держи вора! — заголосил я; сбежались люди с постоялого двора, застали меня в чем мать родила и принялись шарить по углам в поисках одежки. Все хохотали как сумасшедшие, а я ругался как извозчик, посылая ко всем чертям вора и хвастуна, полночи донимавшего меня рассказами о величии своей персоны и знатности своего рода.
Единственным средством (поскольку другого не сыскалось) было примерить на себя лохмотья того бахвала, пока Господь не пошлет иной одежды, но они были настоящим лабиринтом: без конца, без начала, куртки от туфель не отличишь. Ноги я сунул в прорези для рук, вместо обуви примерил платье, а о чулках
