Ранней весной она приказала перекопать из конца в конец весь сад, не обращая внимания на возражения Бовари, который все же был счастлив, видя, что она проявляет хоть в чем-нибудь свою волю. Она проявляла ее, впрочем, все чаще, по мере того как поправлялась. Во-первых, она нашла способ выгнать тетку Роллэ, кормилицу, повадившуюся за время ее выздоровления частенько заходить на кухню с двумя грудными младенцами и маленьким пансионером, прожорливым, как людоед. Потом она отделалась от семьи Гомэ, повыкурила мало-помалу остальных посетительниц и даже в церковь стала ходить реже, чем заслужила полное одобрение аптекаря, сказавшего ей по этому поводу дружески:
— Вы слегка ударились было в ханжество!
Господин Бурнизьен заходил к ней по-прежнему ежедневно, после урока Закона Божия. Он предпочитал сидеть снаружи и дышать воздухом под «кущею» — так называл он беседку. В этот час возвращался и Шарль. Обоим было жарко, им приносили сидру, и они чокались за окончательное выздоровление госпожи Бовари.
Бинэ находился неподалеку, то есть несколько ниже, под стеной, поддерживавшей террасу, и ловил раков. Бовари приглашал его освежиться напитком; он был не прочь, а откупоривать бутылки — прямо мастер.
— Надобно, — говорил он, обводя ближайшие предметы и даже отдаленный кругозор самодовольным взглядом, — поставить бутылку вот так, крепко, на стол, перерезать веревочку и потихоньку, потихоньку выталкивать пробку — вот как в ресторанах, примерно, откупоривают сельтерскую воду.
Порой, однако, в самую минуту его объяснений сидр выбрызгивал им прямо в лицо; тогда священник, заливаясь густым смехом, повторял неизменно одну и ту же шутку:
— Высокое качество сего напитка бросается в глаза.
Старик был в самом деле большой добряк и нисколько не возмутился, когда аптекарь посоветовал Шарлю свезти жену для развлечения в Руан — послушать оперу с участием знаменитого тенора Лагарди. Гомэ, удивленный этою кротостью, пожелал узнать его мнение, и священник заявил, что считает музыку менее опасною для нравственности, нежели литературу.
Тогда аптекарь взял на себя защиту словесности. Театр, говорил он, борется с предрассудками и, под видимостью забавы, учит добродетели.
— «Castigat ridenbo mores» — смех очищает нравы, господин Бурнизьен! Возьмите, например, большинство трагедий Вольтера, они искусно пересыпаны философскими рассуждениями, которые обращают их в истинную школу морали и политики для народа.
— Я, — сказал Бинэ, — видел когда-то пьесу под названием «Парижский сорванец», в ней выведен тип старого генерала; автор, можно сказать, попал прямо в точку! Генерал задает головомойку молодому человеку, сыну порядочных родителей, соблазнившему простую девушку, которая в конце…
— Разумеется, — продолжал Гомэ, — есть плохая литература, как есть плохие аптеки; но осуждать огулом важнейшее из искусств кажется мне просто нелепостью, варварской средневековой идеей, достойной тех внушающих ужас и отвращение времен, когда посадили в тюрьму Галилея.
— Я знаю, — возражал священник, — что есть хорошие сочинения и хорошие сочинители; тем не менее уже само это сборище, смесь лиц разного пола, в каком-то соблазнительном помещении, роскошной светской обстановке, затем эти языческие переодевания, эти румяна, эти огни, эти изнеженные голоса — все это разве не должно в конечном счете порождать духовный разврат, вселять в человека греховные мысли и нечистые вожделения? Таково, по крайней мере, мнение всех отцов Церкви. Наконец, — присовокупил он, придавая голосу таинственность, между тем как его пальцы разминали щепотку табаку, — если Церковь осудила зрелища, значит, она была права и мы должны подчиниться ее решению.
— За что Церковь отлучает актеров? — поставил вопрос аптекарь. — В былые времена они ведь открыто участвовали в религиозных обрядах. Да, разыгрывали вокруг церковного алтаря особый вид представлений, называвшихся мистериями, — балаганные комедии, в которых законы благопристойности частенько нарушались.
Священник ограничился тем, что испустил вздох, а аптекарь продолжал:
— Это как в Библии, в ней есть-таки… знаете ли… некоторые подробности… пикантного свойства, вещи, так сказать… веселенькие! — И, в ответ на жест господина Бурнизьена, выражавший его раздражение, прибавил: — Ведь вы же сами согласитесь, что эту книгу нельзя дать в руки молодой девушке, и мне было бы очень досадно, если бы Аталия…
— Но ведь Библию рекомендуют для чтения протестанты, не мы, — воскликнул священник с нетерпением.
— Все равно! — сказал Гомэ. — Изумляюсь, однако, что в наши дни, в век просвещения, находятся люди, упорствующие в осуждении духовного отдыха, умственных развлечений, безусловно безвредных, поучительных — и даже иногда гигиенических, не так ли, доктор?
— Разумеется, — ответил лекарь небрежно, потому ли, что, держась тех же взглядов, он не хотел никого обидеть, или же потому, что у него не было взглядов.
Разговор, казалось, был исчерпан; но аптекарю понадобилось еще раз кольнуть противника.
— Я знавал священников, одевавшихся в светское платье и ходивших поглазеть на ножки танцовщиц.
— Полноте! — сказал священник.
— Да-с, знавал! — И, отчеканивая отдельно каждый слог фразы, Гомэ повторил: — Я таких знавал.
— Ну что же, они поступали неправильно, — сказал Бурнизьен, решившийся претерпеть все.
— Черт возьми, да то ли они еще делают! — воскликнул аптекарь.
— Милостивый государь!.. — вскричал священник с таким свирепым взглядом, что аптекарь испугался.
— Я хочу только сказать, — ответил тот уже менее грубым тоном, — что терпимость — вернейший способ обратить души к религии.
— Это верно, совершенно верно! — согласился толстяк, усаживаясь снова на стул.
Но он просидел на нем всего две минуты. Едва он вышел, Гомэ сказал лекарю:
— Вот что называется сцепиться! Видели, как я его отделал!.. Послушайтесь меня, свезите-ка барыньку в оперу, уже ради того только, чтобы хоть раз в жизни довести до бешенства одного из этих воронов, черт побери! Если бы кто-нибудь мог меня заменить, я бы сам с вами поехал. Торопитесь! Лагарди дает всего только одно представление: получил богатейший ангажемент в Англию. Это, знаете ли, по общему уверению, знатная штучка! Золото ему так и сыплется. Возит с собою трех любовниц и повара. Все эти великие артисты жгут свечу с двух концов; им нужна беспутная жизнь, чтобы возбуждать воображение. Но они умирают в больнице: в молодости-то не были достаточно умны, чтобы делать сбережения. Ну, желаю вам приятного аппетита! До завтра!
Мысль об этом спектакле быстро принялась в голове Бовари, он тотчас же сообщил ее жене; та сначала отказалась, ссылаясь на усталость, беспокойство и расходы; но на этот раз Шарль настаивал — так был он уверен, что это развлечение будет ей полезно. Никаких препятствий он не видел; мать его прислала им триста франков, на которые он перестал было рассчитывать; текущие долги не значительны, а срок уплаты по векселям Лере так далек, что о нем не стоило думать. К тому же он предполагал, что жена стесняется принять его предложение, и потому убеждал ее еще настойчивей. Уступая его неотвязным просьбам, наконец она решилась. И на другой же день, в восемь часов, они залезли в «Ласточку».
Аптекарь, которого, в сущности, ничто не удерживало в Ионвиле, считал себя обязанным не двигаться с места; провожая их, он вздохнул.
— Ну, приятный вам путь, — сказал он им, — счастливые вы смертные! — Потом, обращаясь к Эмме, на которой было голубое шелковое платье с четырьмя оборками, он проговорил: — Вы прелестны, как амур! Вы произведете фурор в Руане.
Дилижанс остановился у гостиницы «Красный Крест» на площади Бовуазин. То был постоялый двор с трактиром, каких много в каждом провинциальном предместье, с огромными конюшнями, крошечными спальнями и двором, посреди которого куры клюют овес под забрызганными грязью шарабанами коммивояжеров. Это почтенные старые строения с источенными червем деревянными балконами, скрипящими от ветра в зимние ночи. Они постоянно полны народа, шума и еды; черные столы в них залиты кофе, толстые оконные стекла засижены мухами, сырые салфетки испещрены синеватыми пятнами от вина. От таких домов пахнет всегда деревней, как от батраков на ферме, хотя они и одеты в городское платье; при этих гостиницах всегда есть кофейня на улицу и огород на задворках, выходящий в поле. Шарль немедленно отправился действовать. Перепутал авансцену с галереей, партер с ложами, просил объяснений, ничего не понял, контролер отослал его к директору, он вернулся в гостиницу, потом снова побежал в кассу и так измерил ногами несколько раз весь город, от театра до бульвара.
Барыня приобрела себе шляпу, перчатки, букет цветов. Барин боялся опоздать к началу спектакля, и, не успев проглотить и по тарелке супа, они стояли уже перед входом в театр, двери которого были еще заперты.
