нам? – подумала хозяйка дома. – Ах, Боже мой! в самом деле они поворотили на мост!» Она вскрикнула, всплеснула руками и побежала чрез клумбы и цветы прямо в спальню своего мужа. Он спал мертвецки.
– Вставай, вставай! вставай скорее! – кричала она, дергая его за руку.
– А? – проговорил, потягиваясь, Чертокуцкий, не раскрывая глаз.
– Вставай, пульпультик! слышишь ли? гости!
– Гости, какие гости? – сказавши это, он испустил небольшое мычание, какое издает теленок, когда ищет мордою сосцов своей матери. – Мм… – ворчал он, – протяни, моньмуня, свою шейку! я тебя поцелую.
– Душенька, вставай ради Бога, скорей. Генерал с офицерами! Ах, Боже мой, у тебя в усах репейник.
– Генерал? А, так он уже едет? Да что же это, черт возьми, меня никто не разбудил? А обед, что ж обед, всё ли там как следует готово?
– Какой обед?
– А я разве не заказывал?
– Ты? ты приехал в четыре часа ночи, и, сколько я ни спрашивала тебя, ты ничего не сказал мне. Я тебя, пульпультик, потому не будила, что мне жаль тебя стало: ты ничего не спал… – Последние слова сказала она чрезвычайно томным и умоляющим голосом.
Чертокуцкий, вытаращив глаза, минуту лежал на постеле как громом пораженный. Наконец вскочил он в одной рубашке с постели, позабывши, что это вовсе неприлично.
– Ах я лошадь! – сказал он, ударив себя по лбу. – Я звал их на обед. Что делать? далеко они?
– Я не знаю… они должны сию минуту уже быть.
– Душенька… спрячься!.. Эй, кто там! ты, девчонка! ступай, чего, дура, боишься? Приедут офицеры сию минуту. Ты скажи, что барина нет дома, скажи, что и не будет совсем, что еще с утра выехал, слышишь? И дворовым всем объяви, ступай скорее!
Сказавши это, он схватил наскоро халат и побежал спрятаться в экипажный сарай, полагая там положение свое совершенно безопасным. Но, ставши в углу сарая, он увидел, что и здесь можно было его как-нибудь увидеть. «А вот это будет лучше», – мелькнуло в его голове, и он в одну минуту отбросил ступени близ стоявшей коляски, вскочил туда, закрыл за собою дверцы, для большей безопасности закрылся фартуком и кожею и притих совершенно, согнувшись в своем халате.
Между тем экипажи подъехали к крыльцу.
Вышел генерал и встряхнулся, за ним полковник, поправляя руками султан на своей шляпе. Потом соскочил с дрожек толстый майор, держа под мышкою саблю. Потом выпрыгнули из бонвояжа тоненькие подпоручики с сидевшим на руках прапорщиком, наконец сошли с седел рисовавшиеся на лошадях офицеры.
– Барина нет дома, – сказал, выходя на крыльцо, лакей.
– Как нет? стало быть, он, однако ж, будет к обеду?
– Никак нет. Они уехали на весь день. Завтра разве около этого только времени будут.
– Вот тебе на! – сказал генерал. – Как же это?..
– Признаюсь, это штука, – сказал полковник смеясь.
– Да нет, как же этак делать? – продолжал генерал с неудовольствием. – Фить… Черт… Ну, не можешь принять, зачем напрашиваться?
– Я, ваше превосходительство, не понимаю, как можно это делать, – сказал один молодой офицер.
– Что? – сказал генерал, имевший обыкновение всегда произносить эту вопросительную частицу, когда говорил с обер-офицером.
– Я говорил, ваше превосходительство: как можно поступать таким образом?
– Натурально… Ну, не случилось, что ли, – дай знать по крайней мере, или не проси.
– Что ж, ваше превосходительство, нечего делать, поедемте назад! – сказал полковник.
– Разумеется, другого средства нет. Впрочем, коляску мы можем посмотреть и без него. Он, верно, ее не взял с собою. Эй, кто там, подойди, братец, сюда!
– Чего изволите?
– Ты конюх?
– Конюх, ваше превосходительство.
– Покажи-ка нам новую коляску, которую недавно достал барин.
– А вот пожалуйте в сарай!
Генерал отправился вместе с офицерами в сарай.
– Вот извольте, я ее немного выкачу, здесь темненько.
– Довольно, довольно, хорошо!
Генерал и офицеры обошли вокруг коляску и тщательно осмотрели колеса и рессоры.
– Ну, ничего нет особенного, – сказал генерал, – коляска самая обыкновенная.
– Самая неказистая, – сказал полковник, – совершенно нет ничего хорошего.
– Мне кажется, ваше превосходительство, она совсем не стоит четырех тысяч, – сказал один из молодых офицеров.
– Что?
– Я говорю, ваше превосходительство, что, мне кажется, она не стоит четырех тысяч.
– Какое четырех тысяч! она и двух не стоит. Просто ничего нет. Разве внутри есть что-нибудь особенное… Пожалуйста, любезный, отстегни кожу…
И глазам офицеров предстал Чертокуцкий, сидящий в халате и согнувшийся необыкновенным образом.
– А, вы здесь!.. – сказал изумившийся генерал.
Сказавши это, генерал тут же захлопнул дверцы, закрыл опять Чертокуцкого фартуком и уехал вместе с господами офицерами.
Рим
(Отрывок из незаконченного романа «Аннунциата»)
1838
Попробуй взглянуть на молнию, когда, раскроивши черные, как уголь, тучи, нестерпимо затрепещет она целым потопом блеска. Таковы очи у альбанки Аннунциаты. Все напоминает в ней те античные времена, когда оживлялся мрамор и блистали скульптурные резцы. Густая смола волос тяжеловесной косою вознеслась в два кольца над головой и четырьмя длинными кудрями рассыпалась по шее. Как ни поворотит она сияющий снег своего лица – образ ее весь отпечатлелся в сердце. Станет ли профилем – благородством дивным дышит профиль, и мечется красота линий, каких не создавала кисть. Обратится ли затылком с подобранными кверху чудесными волосами, показав сверкающую позади шею и красоту не виданных землею плеч, – и там она чудо! Но чудеснее всего, когда глянет она прямо очами в очи, водрузивши хлад и замиранье в сердце. Полный голос ее звенит, как медь. Никакой гибкой пантере не сравниться с ней в быстроте, силе и гордости движений. Все в ней венец созданья, от плеч до античной дышащей ноги и до последнего пальчика на ее ноге. Куда ни пойдет она – уже несет с собой картину: спешит ли ввечеру к фонтану с кованой медной вазой на голове, – вся проникается чудным согласием обнимающая ее окрестность: легче уходят вдаль чудесные линии альбансхих гор, синее глубина римского неба, прямей летит вверх кипарис, и красавица южных дерев, римская пинна, тонее и чище рисуется на небе своею зонтикообразною, почти плывущею на воздухе верхушкою. И всё: и самый фонтан, где уже столпились в кучу на мраморных ступенях, одна выше другой, альбанские горожанки, переговаривающиеся сильными серебряными голосами, пока поочередно бьет вода звонкой алмазной дугой в подставляемые медные чаны, и самый фонтан, и самая толпа – все, кажется, для нее, чтобы ярче выказать торжествующую красоту, чтобы видно было, как она предводит всем, подобно как царица предводит за собою придворный чин свой. В праздничный ли день, когда темная древесная галерея, ведущая из Альбано в Кастель-Гандольфо, вся полна празднично убранного народа, когда мелькают под
