Эндрью не шевелился и не сводил глаз с лица Кристин.
— Рассказывай дальше, дорогая, — сказал он спокойно.
— Ну, я пыталась их не пустить, но ничего из этого не вышло. Они просто протиснулись мимо меня, все семеро, в переднюю, а оттуда — в лабораторию. Когда они увидели морских свинок, Перри завопил: «О бедные бессловесные твари!» А Ченкин указал на пятно на полу — там, где я уронила бутылку с фуксином, помнишь? — и закричал: «Посмотрите-ка сюда! Кровь!» Они все перешарили, осмотрели наши прекрасные срезы, микротом[25], все решительно. Потом Перри сказал: «Я не оставлю здесь этих бедных животных, чтобы их подвергали мучениям. Я предпочту избавить их разом от страданий». Он схватил мешок, принесенный Дэвисом, и запихал туда всех свинок. Я пыталась ему объяснить, что никаких мучений, вивисекции и тому подобной ерунды и в помине не было. И что во всяком случае эти пять морских свинок вовсе не для опытов, что мы их собирались подарить детям Боленда и маленькой Агнес Ивенс. Но они не хотели меня слушать. Забрали свинок и ушли.
Эндрью густо покраснел. Он выпрямился на стуле.
— Никогда в жизни не слыхивал о такой гнусной наглости! Безобразие, что тебе пришлось терпеть это, Крис. Но они у меня поплатятся!
Он с минуту размышлял, потом бросился в переднюю к телефону. Сорвал трубку с рычага.
— Алло! — сказал он сердито, потом голос его слегка изменился — у телефона оказался Оуэн.
— Да, это Мэнсон говорит. Послушайте, Оуэн...
— Знаю, знаю, доктор, — быстро перебил его Оуэн. — Я весь день пытался вас поймать. Слушайте. Нет, нет, не перебивайте меня. Не надо терять голову. Заварилось пренеприятное дело, доктор. По телефону об этом говорить не будем. Я сейчас иду к вам.
Эндрью воротился к Кристин.
— Что он хотел сказать, не понимаю, — кипятился он, передавая ей разговор с Оуэном. — Можно подумать, что мы в чем-нибудь виноваты.
Они дожидались прихода Оуэна: Эндрью — шагая из угла в угол в приливе нетерпения и гнева, Кристин — сидя за шитьем и беспокойно поглядывая на мужа.
Пришел Оуэн. Но в лице его не было ничего успокоительного. Раньше чем Эндрью успел открыть рот, он сказал:
— Скажите, доктор, у вас имеется патент?
— Что? — Эндрью широко открыл глаза. — Какой патент?
Оуэн еще больше нахмурился.
— Вам следовало взять патент от министерства внутренних дел на экспериментальную работу с животными. Вы этого не знали?
— Какой еще к черту патент? — горячо запротестовал Эндрью. — Я не патолог и не собираюсь им быть. И я не открывал собственной лаборатории. Мне просто нужно было проделать несколько опытов, связанных с моей клинической работой. У нас за все время было не больше какого-нибудь десятка животных — правда, Крис?
Оуэн избегал его взгляда.
— Вы должны были взять патент, доктор. В комитете есть люди, которые сильно хотят вам насолить и воспользуются этим. — Он торопливо продолжал: — Видите ли, доктор, такой человек, как вы, который делает работу пионера, который настолько честен, что открыто высказывает свои взгляды, должен... ну, одним словом, я считаю нужным вас предупредить, что здесь есть компания, которая спит и видит, как бы всадить вам нож в спину. Но ничего, не унывайте, все обойдется. В комитете будет немалая кутерьма, придется вам давать объяснения, но, впрочем, у вас уже бывали с ними стычки раньше, вы и на этот раз победите.
— Я подам встречную жалобу, — разбушевался Эндрью. — Я заставлю их отвечать за... за незаконное вторжение ко мне в дом. Нет, провались они, я подам на них в суд за кражу моих морских свинок. Я потребую, чтобы их во всяком случае вернули,
Легкая усмешка пробежала по лицу Оуэна.
— Вам их обратно не получить, доктор. Преподобный Перри и Эд Ченкин объявили, что они сочли нужным избавить свинок от страдании. Во имя милосердия они их утопили своими собственными руками.
Оуэн ушел огорченный. А на следующий день Эндрью получил повестку с предложением не позднее чем через неделю явиться в комитет.
Тем временем вся эта история получила широкую огласку, сплетня пожаром охватила город. В Эберло не слыхивали ничего столь скандального, возбуждающего, отдающего прямо черной магией, с того времени, как Тревор Дей, адвокат, был заподозрен в отравлении своей жены мышьяком. Образовались различные партии, яростно защищавшие каждая свою точку зрения. Эдуал Перри с кафедры Синайской церкви метал громы и грозил небесной карой на этом и на том свете тем, кто мучает животных и детей. В другом конце города преподобный Дэвид Уолпол, круглолицый священник государственной церкви, для которого Перри был то же, что свинья для набожного магометанина, блеял о прогрессе и о вражде между свободной церковью и наукой.
Даже женщины всполошились. Мисс Майфенви Венсюзен, председательница местного отделения Лиги уэльских женщин, выступила на многолюдном собрании в зале общества трезвости. Правда, Эндрью когда-то обидел Майфенви, отказавшись открыть заседание ежегодного съезда лиги. Но независимо от этого, выступление Майфенви было продиктовано, несомненно, бескорыстными мотивами. После собрания и в последующие вечера молодые девицы, члены лиги, обычно приурочивавшие свои уличные выступления только к календарным праздникам, распространяли жуткого вида листовки против вивисекции, с изображением наполовину выпотрошенной собаки.
В среду вечером Кон Боленд позвонил Эндрью, чтобы рассказать забавную историю.
— Как поживаете, Мэнсон, дружище? По-прежнему не гнете шеи, а? Очень хорошо! Вам, пожалуй, будет интересно то, что я вам сейчас расскажу. Сегодня, когда наша Мэри шла домой со службы, одна из этих вертихвосток с флагами остановила ее и сунула ей листовку — знаете, воззвания, которые они распространяют против вас. И что вы думаете... ха-ха-ха!.. как вы думаете, что сделала наша храбрая Мэри? Схватила листок и разорвала на мелкие клочки. Потом-бац! — дала оплеуху этой флажнице, сорвала у нее с головы шляпу и говорит... ха-ха-ха!.. Как бы вы думали, что она сказала? «Вы протестуете против жестокости? Так вот я вам покажу, что такое жестокость!»
Такое физическое воздействие применяли и другие, столь же преданные, как Мэри, сторонники Эндрью.
Весь участок Эндрью крепко стоял за него, но зато вокруг Восточной амбулатории сплотился блок тех, кто был против него. В трактирах происходили драки между приверженцами Эндрью и его врагами. Франк Дэвис в четверг вечером пришел в амбулаторию избитый, чтобы сообщить Эндрью, что он «расшиб башку двум пациентам Оксборро за то, что они назвали нашего доктора кровожадным мясником».
После этого доктор Оксборро проходил мимо Эндрью подпрыгивающей походкой, устремив глаза куда-то вдаль. Было известно, что он открыто выступает против нежелательного ему коллеги вместе с преподобным Перри.
Экхарт, вернувшись как-то из масонского клуба, пересказал Эндрью изречения этого жирного христианина, из которых самым глубокомысленным было следующее: «Как может врач убивать живых Божьих тварей?»
Экхарт говорил мало. Но раз как-то, покосившись на напряженное, замкнутое лицо Эндрью, объявил:
— Черт побери, в ваши годы и я наслаждался такого рода скандалами. Ну, а теперь... видно, стар становлюсь.
Эндрью невольно подумал, что Экхарт неверно судит о нем. Он был далек от того, чтобы «наслаждаться скандалами». Он был озабочен, утомлен, раздражен. Он с озлоблением спрашивал себя, неужели ему всю жизнь предстоит биться головой о каменную стену? Но душевная подавленность не мешала ему страстно желать своей реабилитации перед всем взбудораженным городом.
Наконец прошла эта неделя, и в субботу днем собрался комитет, как было сказано в повестке, для «дисциплинарного допроса доктора Мэнсона». В комнате заседаний не было ни одного свободного места, и даже перед домом на площади слонялись группы людей. Эндрью вошел в дом и поднялся по узкой лестнице наверх, чувствуя, что сердце у него сильно бьется. Он говорил себе, что надо быть спокойным и твердым. Но когда он сел на тот самый стул, на котором сидел в качестве кандидата пять лет назад, он точно оцепенел, во рту пересохло, нервы были напряжены.
Заседание началось не молитвой, как можно было бы ожидать от ханжей, которые подняли кампанию против Эндрью, а пламенной речью Эда Ченкина.
— Я сейчас изложу все факты товарищам по комитету, — начал Ченкин, вскочив с места, и в громкой и нескладной речи перечислил все обвинения, выдвинутые против Эндрью. Он говорил, что доктор Мэнсон не имел права заниматься тем, чем занимался. Он работал для себя в служебное время, за которое комитет платил ему, причем делал это, пользуясь комитетским имуществом. Кроме того, он делал вивисекции или нечто в этом роде. И все это — без обязательного официального разрешения, что является очень серьезным нарушением законов!
