а когда люди от голода побежали к яблокам, подобрали их, не обращая внимания на свои дела, мы заняли город».
Мы и весь наш род — самых благородных и именитых кровей, так что нам всегда и постоянно нравились войны, и не только мужчины, но и женщины занимались военным делом. Наша возлюбленная сестра, почившая уже в бозе, в одной крепости, которую мы осаждали, за один день штурма убила 24 парня. (Иоганн Банзер [254] добавляет:) «Это правда, беда научит, я был тогда вашим врагом. Я хотел бы рассказать вашей милости, как она это делала: она стояла на валу, и рядом с ней стоял большой котел с клейкой водой и шприц, которым она нам, врагам, впрыскивала эту клейкую воду в глаза; и когда у врагов глаза склеились, она сбросила вниз толстое бревно, которое было у нее на валу, и прежде чем люди смогли снова прийти в себя, это самое бревно убило 23 парней, а я был 24-й, в которого она попала клейкой водой, но не совсем точно, а немного ниже глаз. А как только я увидел, что бревно падает вниз, я отпрыгнул в сторону и упал на землю, и многие подумали, что я мертв, а как только у меня появилась возможность сбежать, я это и сделал.
Ваше княжеское сиятельство едва ли сможет поверить, что за опасность нам пришлось пережить; о ней я хочу рассказать лишь две вещи. Однажды мы залегли перед величественной крепостью, название которой я забыл. Тут в нас было сделано семь тысяч и несколько сот выстрелов полевыми орудиями и другими большими орудиями, но ни один не попал в нас».
(5 акт, 2 сцена). Мы знаем, что ваша княжеская милость любит стрелять гусей, журавлей и другую пернатую дичь, поэтому мы хотели бы пожелать, чтобы у нас был еще наш охотник, а ваша княжеская милость могла бы посмотреть на него. Он однажды зарядом на один выстрел подстрелил двенадцать журавлей, некоторых в крылья, других в ноги, быстро подбежал к ним, чтобы они снова не улетели, поднял их и засунул за пояс. Но тут они снова пришли в себя и, так как не было большого ветра, поднялись, унося стрелка, так что мы не могли узнать, куда он делся [255].
Однажды мы пошли гулять и отстрелили одной белке голову, однако белка все равно убежала. На другой день к нам пришел крестьянин, который рассказал, что он видел, как бегает белка, у которой нет головы. Мы тотчас подумали, что это наша белка, поэтому пошли и выстрелили в нее еще раз, так что она упала вниз в воду. У нас была охотничья собака, и, когда она попыталась вытащить ее наружу, белка укусила собаку за нос. Наконец, однако, она достала белку.
Мы были знакомы с одним человеком, который ел много корней гранатов, и наконец у него выросло гранатовое дерево из желудка, глаз и ушей, а также из дыр в ушах, покрытое хорошими гранатами. Мы их видели и сами ели [256].
(5 акт, 3 сцена). Перед этим мы слушали человека, который так сильно вопил, что вверху в церкви от этого дрожал свод, и, если бы его не попросили прекратить, свод бы упал и убил всех. Однажды мы были в пути, и когда снова приблизились к дому, то услышали очень милое пение, и не было сомнения, что поет девушка. Когда же мы оглянулись, то увидели аиста, поющего на крыше «Мое сердце тоскует по зеленому цвету».
(Иоганн Банзер: «А я слышал однажды, что один перепел очень мило пел на странную мелодию: „Кто знает, правда ль то, что люди говорят?“»).
(6 акт, 3 сцена). У нас был однажды конь. Это была неаполитанская лошадь, мы ее так выдрессировали, что она делала все, что бы мы ни приказывали, и для этого не нужны были ни кнут, ни шпоры. Она делала стойку перед курочками и зайцами, как собака. И вот однажды мы скакали ночью через кустарник, в котором протекал маленький ручеек. Конь замер, навострил уши. Тогда мы заметили, что это что-то означает, достали наш камень (который мы купили в Венеции и который прежде был деревом, но из-за того, что он долго пролежал в воде, превратился в камень, и его достоинство заключалось в том, что он давал ночью такой яркий свет, при котором можно было писать и читать), увидели в кустах трех зайцев рядышком и триста уток в ручье, убили из них семь и оставили их, так как мы не могли понять, не призраки ли это.
У нас был однажды испанский конь, который, как только он оказывался перед королем или королевой или кем-нибудь еще, принадлежащим к знатному роду, падал на колени и раскланивался перед ними, падая с одного колена на другое, а затем танцевал, не прекращая, свыше трех часов на площадке, шириной со стол, так что даже король Испанский послал к нам и приказал передать, что конь ему очень понравился, и мы должны его уступить. Когда мы отходили, на нашем пути оказалось озеро, которое замерзло. На льду его конь резвился больше двух часов, а затем помчался curito [257], и ни разу даже не поскользнулся, и ко всему тому ни разу не упал на лед. Как только король узнал об этом, он захотел дать нам за него двух прекрасных жеребцов и 6000 двойных дукатов, но мы отклонили это, из-за чего он очень рассердился. Кроме нас на этом коне никто не мог скакать, и если бы ему всегда, прежде чем мы садились за стол, не надевали мешок с кормом на морду, он бы совсем опечалился и подумал, что мы на него обижаемся. In summa [258] невозможно рассказать обо всех достоинствах этого коня, который выскакивал из воды, как охотничья собака.
Однажды на этом самом коне хотел поскакать наш слуга и немного пришпорил его, а так как он никого, кроме нас, не признавал, то он выбросил слугу из седла и сапог так, что сапоги и шпоры остались в стременах, а слуга сломал три ребра.
У нас был кузнец, который был так искусен, что мог подковать на всем скаку лошадей целого полка, ничем не. помешав их бегу.
У нас был конь, с которым мы попали в глубокое болото, и конь потерял все четыре подковы. Продвигаясь вперед, мы заметили это, снова вернулись к тому месту; конь был направлен так удачно,
