А теперь я перехожу, наконец, к тем, кто не знает, можно ли с определенностью говорить об известном «душке», основываясь на упражнениях литераторов; к тем, кто все еще сомневается в духовно-конкретной близости данной группы к СССР и большевизму.
Рассеять эти сомнения, умножив цитаты — нельзя. Чуткий человек и так уже все понял, а какие цитаты убедят упорствующих или очень неразумных? Им я предпочитаю эту духовно-конкретную связь показать, видимо и осязательно, — на том же Святополке, тесно связанном с остальной группой.
Это будет, попутно, и недурной иллюстрацией к тому, что я говорил выше о «творчестве», о познаниях в русском языке и о других свойствах г. Святополка.
Есть, среди советских гениев, критик-большевик Вардин. Он — один из трех руководителей замечательного органа «На Посту» (два другие — Лелевич и Розов). Журнал «На Посту» печатал доносы не только на «попутчиков», но даже на пролетарских писателей, даже на Маяковского, даже на Горького, даже на следователя Б.Ч.К. — Брика. Дошло до того, что сами большевики полуликвидировали «На Посту» — «за неумеренную травлю писателей» (буквальное выражение большевика Варейкиса). Но ревностный Вардин, конечно, остался на своем посту.
Запомним его имя, а пока перенесемся из Москвы в Париж.
Не так давно г. Святополк прочел здесь литературную лекцию. По тону и по форме она вполне соответствовала всем его писаниям. Несколько обветшавшие приемы — «эпатированья буржуа», вроде извинений, что ему приходится упомянуть имя такого старого и ненужного писателя, как Достоевский. И, конечно, — очень затрудненная русская речь. Свои познания в русском языке г. Святополк думает пополнить, изучая его, последнее время, по СССР-ским писателям; и делает заметные успехи. Выучив, например, песенку:
Эх, яблочко, куды котишься,
В Вечека попадешь, не воротишься,
он уже смело и серьезно пишет: «Британский музей ко мне не прикотится».
Слушатели, самые невинные и простодушные, от одного тона и формы лекции пришли в какое-то интуитивно-тревожное состояние: что, мол, это? Воздухом полузабытым пахнуло…
Но оставим и слушателей, и впечатления. Будем говорить о факте. Факт не таков: доклад г. Святополка — есть переложение (м. б., даже менее удачное) статьи Бардина, руководителя «На Посту», напечатанной в одной из первых книжек «Красной Нови» за 1925 г.
Статья Бардина называется «Гиппократово лицо». Ее тема — мотив смерти у предреволюционных, буржуазных писателей, их «предсмертное» мироощущение и т. д.
Лекция Святополка называется (по теме) «Культура смерти в русской предреволюционной литературе», и, чтобы даже внешне не отходить от московского подлинника, парижский лектор не раз повторял выражение «Гиппократово лицо».
Доклад г. Святополка — Бардина будет напечатан (обещается, по крайней мере) в следующей книжке «Благонамеренного». Любителям сомнений, таким образом, дана возможность сличить «Красную Новь» с «Благонамеренным» и убедиться: вся «благонамеренная группа», с верным вардинским «перелагателем» (и с Шаховским на придачу), покоится в лоне Лелевичей, Варейкисов, Бриков и других — имя же им легион…
Я кончу тем, чем начал: будем внимательны. Не будем отвертываться и от ничтожных, с виду, явлений, если они — признак распада живой ткани. Пожалеем хоть обманутых, тех, кто содействует худому делу, не зная, что творит. Конечно, «человеческое» не погибнет оттого, что кто-то в уголке пропищал: «Человеку все позволено!». И русское наше слово, наша литература, не погибнет из-за того, что Святополки — Бардины — Лелевичи, усевшись на спине Шаховского, размалевывают ее под «Красную Новь». А только уголки-то — в нашем же доме, в русской эмиграции, в русской литературе; зачем нам терпеть трупный запах из этих уголков и щелей! Насколько лучше было, чище, проще, движение возвращенское: «Мы хотим в СССР!». — «Пожалуйста». — «Да нас не пускают!». Поговорили, побурлили — затихли. Кроме того, «возвращенец» хочет только сам вернуться к Бардиным, сам уехать из «дома» эмиграции; это совсем не то, что «в дом приводить»… Бардиных, розовых и Лелевичей, хотя бы сначала и в уголок, в щелку, дом — наш, и за чистотой его следить наш долг. Надо дезинфицировать все щели, откуда несет мертвым духом.
Но моей задачей было, пока что, лишь поднять половицу в темном углу «Благонамеренного». Пусть посмотрят, что там такое, почему идет оттуда такой мертвецкий запах.
P. S. Эта статья была уже написана, когда, вместо 3 № «Благонамеренного», вышел журнал «Версты», — орган «эстетической» группы, руководимой г. Святополком, — под его же редакторством. Содержание нового журнала с такой определенностью, до мельчайших деталей, подтвердило все, мною об этой группе сказанное, что ныне и сомневавшиеся уже не сомневаются: данная группа идет к соединению не с Россией и не с русской литературой, а с Советами: то есть — идет против России и против свободного искусства.
Если вам говорят: нельзя ничего строить на отрицании, нельзя жить одним отрицательным, постоянной ненавистью, одним «нет»… верьте, потому что это правда. Но людям, которые это говорят, — не особенно доверяйте. Уж потому, во-первых, что сами они не понимают, о чем говорят и в чем тут правда. Во-вторых, потому, что теперь (я «теперь» подчеркиваю) очень часто говорится это по определенному поводу и, скрыто или открыто, метится в «непримиримость»… к большевикам. Желание «использовать» какую-то правду для защиты большевизма — всегда подозрительно.
впрочем, при всех спорах, возражают этой правдой, лишь столкнувшись с действительным отрицанием, определенным и бесповоротным, — с каким-нибудь «огненным нет». Если ваши «нет» — кисленькие, против них тяжелая артиллерия не выдвигается. Все кисленькое, средненькое, тепловатенькое, — отрицание ли, утверждение ли — безболезненно, и даже с приятностью, — проглатывается. А подите-ка, проглотите-ка «огненное нет»! И сейчас тревожная оглядка, хватанье за «правду»: нельзя созидать ненавистью. Нельзя жить отрицанием…
Конечно, правда. Конечно, нельзя. И никто живой этим и не живет. Дело чрезвычайно просто: всякое истинное отрицание, — «огненное нет», как я говорю, — только отражение соответствующего огненного «да», которое живет в человеке и которым он живет. А вернее — живет он обоими вместе. Всякое мое «нет» обусловлено моим внутренним «да», от него исходит; оно есть «потому что» есть «да», и бытие обоих — есть мое бытие.
Отрицание голое, без стоящего за ним утверждения, или вообще не имеет бытия, или имеет призрачное, как призрачна фата-моргана, отражение без предмета отражающего.
Вероятно и за кисленькими «нет» есть свои кисленькие «да». Но кисленькие — развалисты, как неудавшееся желе. Держатся ли они еще, сникают ли — за ними не уследишь. От настоящего «нет» словно по огненной нитке, всегда можно добраться к его «да», от ненависти — к любви. К любви, конечно, не доберешься от кисловатой, случайной «неприязни», — разве к такому же случайному… симпатизированью…
В реальной жизни, в конкретности, все безмерно усложняется. Но порядок и сущность дела остаются неизменными.
Возьмем, хотя бы, ту же «непримиримость», отрицание большевиков, «нет» большевизму.
Мы увидим, прежде всего, что это единое и полное «нет» — слито из множества других «нет»; у каждого свое «да», свое «во имя», и такое серьезное, что, пожалуй, одного его хватило бы для «непримиримости». Каждое «нет» исходит из внутреннего «да» какой-нибудь коренной человеческой ценности. За одним «нет» большевизму — стоит «да» человеческой Личности. За другим — «да» свободе. За третьим — «да» цена жизни и крови. За четвертым — «да» России, родине. За пятым — «да» творчеству. За шестым — красоте. За седьмым — правде. За восьмым… Но продолжать ли? Список бесконечен. Такие ценности все — равны. И не правда ли, если в человеческой душе хоть к одной из них «да» не желатином намазано, а огнем написано, — довольно его одного для самой непримиримой, реальной «непримиримости»?
Время, история, исторические события тут ничего изменить не могут. Могут изменяться, конечно, люди: одни отойдут от высших ценностей, снизят все человечество; другие, напротив, подойдут ближе… Но ценности-то всегда, неизменно, останутся ценностями.
Кто уже носит в себе огненное «да» к которой-нибудь из них — тот с трудом допускает возможность своей измены. Положим, и верующий не думает, что вере изменит, а как часто гаснет самая пламенная вера! Но «да», о котором я говорю, — больше, чем только вера. Чтобы изменить вере — достаточно, чтобы угасло сердце; для измены какой-нибудь из первичных ценностей необходимо угасание и разума: человеческое снижение или сумасшествие.
Повторяю: в многообразии живой жизни все — сложнее, все — запутаннее. Мы с усилиями продираемся сквозь эту путаницу, падаем, встаем, опять падаем, вечно ошибаемся в бесчисленных наших «нет» — кривые отражения! Но это ничего. Лишь бы наши «да» горели ярко, горели и — не угасали.
