Повторяю: в многообразии живой жизни все — сложнее, все — запутаннее. Мы с усилиями продираемся сквозь эту путаницу, падаем, встаем, опять падаем, вечно ошибаемся в бесчисленных наших «нет» — кривые отражения! Но это ничего. Лишь бы наши «да» горели ярко, горели и — не угасали.
Бывают, однако, странные случаи. Общий порядок таков: из внутреннего утверждения исходит соответствующее отрицание, «да» — отражается своим «нет». Но бывает обратное. «Да» и «нет» меняют свои положения. Беззаконно поселившись в душе человека «нет» — беззаконно отбрасывает свою Тень в виде «да». Нельзя жить без тени, но закон нарушен, когда, как в сказке Андерсена, ваша тень делается вами, вы — тенью. Это и в сказке кончается плохо… Пожалуй, не лучше — в действительности.
Вот, например, статья Н. Бахтина, которая называется «Похвала смерти». В ней, при внимании, не трудно заметить признаки «обратности». Статью, как статью, я разбирать не буду. Она прекрасно написана, и ее «да» совсем не кисленькое: очевидно и то «нет», которое за ним стоит и делает его своей тенью — тоже не кисленькое. Меня занимает в данную минуту противоестественность этой статьи. Во всякой, даже самой легкой, попытке к противоестественному можно открыть немало любопытного.
Но оговорюсь: «естественным» я не разумею «нормальное». Норма — черта воображаемая и, если б через нее постоянно не переступали — жизнь бы не двигалась вперед. Норма — это «большинство» данного момента. Кисленькие «да» и «нет» должны быть, таким образом, признаны «нормальными», а огненные — «ненормальными».
«Естественность» — другое. Через ее черту можно только пытаться переступить: она непереступима. Попыток, впрочем, сколько угодно: делаются они в большом и малом, большими людьми и малыми. И если к «перескоку через естество» не ведут — ведут, порою, к чему-то другому.
В статье Бахтина «Похвала смерти» можно увидеть намек на такую попытку.
Вспомним сначала — «Приговор» Достоевского. Это письмо самоубийцы, который убивает себя потому, что до конца сознал неизбежность смерти и полного своего уничтожения. Такое сознание не может, по Достоевскому, позволить, кому бы то ни было прожить еще хотя бы минуту. Потеряв смысл жизни, целиком, в бессознательной надежде на смысл, — человек естественно теряет и жизнь.
Самоубийца Достоевского — воображаемый: не думаю, чтобы кто-нибудь доходил до такого конегного сознания, конечной потери. Но он — в естественной линии, в той же человеческой линии, как и маленький, ниже среднего, всякий и никакой человечек Мопассана, тихонько рассуждающий: «…II п'у aura plus de М. Paul Laval… Quelle affreuse chose!.. Est ce etrange qu'on puisse vivre sous cette eternelle certitude de la mort. Si elle etait seulement probable, cette mort, on pourrait encore esperer; mais non, elle est inevitable, aussi inevitable, que la nuit apres le jour» [32]
А вот древние слова: «Последний враг — враг! — будет побежден — Смерть».
Перекручиванье человеческого естества, от века и доныне смерти враждебного, до хвалы смерти и уничтожению, — что это? Не посягательство ли на естество жизни? С негодными средствами, конечно, ибо годных нет, и за естество нам опасаться нечего. Но откуда являются такие попытки? Что на них толкает? Какой ангел нисходит возмущать эти души?
Не ангел Силоамской купели, во всяком случае. Боюсь, что это Ангел Отчаяния. Пламенное «нет», поселившееся в душе вместо «да» (первая противоестественность), — чем оно еще может обернуться, как не отчаянием? Похвала Врагу — не последний ли жест отчаяния?
Не последний; им Отчаяние хватается за свою последнюю, — увы, призрачную, соломинку. Попробуем, однако, понять, — и не грубо и плоско, не превратно, — в чем эту соломинку отчаяние видит.
Опустошенная, выжженная огнем своего всеразрушитель-ного «нет» душа — хочет стать выше всеразрушения, ищет преодолеть его — принятием в свою волю, как бы по собственной воле явившегося; т. е., в конечном счете, признать свою волю абсолютом и себя — Богом.
Это соблазн глубокий, но такой вечный и постоянный, что, при всей глубине, его можно назвать обыкновенным. Попытки присвоить себе атрибуты божества, конечно, не удаются; а в некоторых случаях, когда Отчаяние слишком упорно хватается за призрачную соломинку, это приводит к неожиданным результатам: божественных атрибутов человек не приобретает, но человеческие теряет, — теряет разум. Ходить за примерами недалеко, но я не пойду; они всем известны.
Подчеркивая, намеренно, то, на что в статье Бахтина лишь намекается, — я до конца хочу раскрыть весь этот путь. Он очень длинен, и не все доходят до его естественного конца — безумия. Автор «Похвалы смерти» едва, может быть, вступает на него. Однако и первые шаги человека, такой путь избравшего, не могут не сопровождаться, в конкретности, маленькими последовательными безумиями. Огненное «нет», поселившееся в душе и отразившееся в «да» — Смерти, не должно ли оно отражаться бесчисленными «да» всякому реальному явлению, где только проступает лик смерти? Не должен ли Бахтин — (возьмем его хотя бы символически) — не должен ли он, попутно, воздавать хвалу и убийству, убийцам, лжецам и татям? Не должен ли он, оставаясь последовательным, сказать, например, свое «да» — и большевикам? Ценности перевернуты, но перевернутость тоже требует своей логики. И пусть не пытается он возразить: «Я не хвалю мелких гадостей, я приветствую лишь великую Смерть, великое уничтожение…». Нет, принятие великого есть принятие и малого; да и что — мало? что — велико? Так, может делить жизнь только произвол. Пламенные «нет» и «да», хотя бы противоестественно перевернутые, создают и свою, тоже пламенную, «непримиримость»; обратную нашей, естественно-человеческой, — по всей линии, от великой «Дщери тьмы» до маленьких большевиков. Мы против них, потому гто мы против Нее. А кто возносит хвалу Ей, кто с Ней, — тот обязан быть и с ними.
У Бахтина его «нет» — «да» — настоящие, не желатиновые. Если б желатиновые! Можно бы и не говорить о них, не стоило бы и замечать их обратность. Но именно потому, что истинным огнем пылает перевернутый факел — переверт его такой роковой. Сейчас он горит в славу врагам.
Тема не особенно интересная для служителей «чистого» искусства. Но, конечно, найдутся у «Нового Дома» читатели, которые еще не потеряли: вкус к борьбе и к России. Для них я и хочу сказать два слова о журнале «Борьба за Россию», поднявшем столько шума и споров среди эмиграции.
Спорят о журнале, но гораздо более о соединении, в редакции, таких несоединимых по «направлению» лиц, как, например, Мельгунов и Карташев. Это меня удивляет. Важно, прежде всего, рассмотреть и понять, что такое — журнал, каков его облик; тогда, в связи с влиянием на него редакционного «объединения», можно дать и последнему справедливую оценку.
О самой идее русского свободного журнала для несвободных русских людей — не спорят. Да и какие могут быть тут возражения? Удивительно, что никто до сих пор о таком журнале не подумал.
Но подумать мало: надо сделать. Сделать тоже мало: надо, чтобы дело было деловое, т. е. чтобы оно как можно более приближалось к выполнению конкретных задач. Вопрос о степени деловитости «Борьбы за Россию» — не пустой вопрос.
Россия велика. Условия жизни в России — ужасны. Но для разных людей ужасны по-разному. Одни об ужасе еще и не подозревают; другие видят его во внешних следствиях, не связывая с коренной причиной; третьи — знают и ужас, и причину. (Третьи — это, конечно, группы оставшихся старых интеллигентов). Такого деления, в грубых чертах, нам пока достаточно. И я спрашиваю: где именно «Борьба за Россию» хочет найти читателей? Для какого слоя русских людей журнал издается? Группа интеллигентов вовсе не такое ничтожное явление, чтобы для нее одной не стоило издавать журнала. Однако, если судить по уже вышедшим №№, «Борьба за Россию» не для Этой группы. «Мы зовем к непримиримости»… вот первая фраза первого номера. Какой смысл обращаться с подобным призывом к старым интеллигентам, которые, сидя там, все-таки, до сих пор, не перешли на сторону советской власти? (К тем, которые перешли, смысла еще меньше.) Рассматривая далее содержание номеров, ряд статей Мельгунова, Карташева, Бурцева, Рысса, Изгоева, — я опять не вижу, какой хотя бы интерес могут они представить для тамошнего интеллигента? Его заинтересовали бы, пожалуй, какие-нибудь фактические данные, касающиеся европейских, эмигрантских и большевицких дел, сведения, не проникающие за советские рогатки. Но на что ему «развитие мыслей» о непримиримости, рассуждения о «Великой России» Карташева и обычные проклятия большевикам — Бурцева? Старый интеллигент и мысли эти давно знает, и авторов, конечно, помнит. Как голос из прошлого — журнал может ему быть приятен на минуту; но вряд ли прочтет он его — весь, без скуки и разочарования.
Мало того: ведь и старые интеллигенты в России, теперь, уже не однородны: и среди них, как и среди зарубежных, свои разделения. Не оставляя непримиримости — они идут дальше; и не боятся потерять ее, когда расходятся на первом перекрестке. Я знаю, например, одного совершенно непримиримого интеллигента, который недавно прислал резкое осуждение «политике Карташева; другой, быть может, пошлет ей приветствие…».
