Отец и раньше бывал в Англии – в последний раз он приезжал туда в феврале 1916-го года, с пятью другими видными деятелями русской печати, по приглашению британского правительства, желавшего показать им свою военную деятельность (которая, как им намекнули, недостаточно оценивалась русским общественным мнением). По дороге туда поэт и романист Алексей Толстой (не родственник графа Льва Николаевича), вызванный отцом и Корнеем Чуковским на соревнование – требовалось придумать рифму к “Африка”, – сочинил, хоть его и томила морская болезнь, очаровательное двустишие:
Вижу пальму и кафрика.
Это – Африка.
В Англии гостям показали флот. Обеды и речи следовали друг за дружкой величественной чередой. Своевременное взятие русскими Эрзерума и предстоящий вскоре в Англии военный призыв (“Will you march too or wait till March 2?”снабжали ораторов подручными темами для речей. Состоялись – официальный банкет, на котором председательствовал сэр Эдвард Грей, и забавный разговор с Георгом Пятым, у которого Чуковский, enfant terrible этой компании, стал добиваться нравятся ли ему произведения Оскара Уайльда – “дзи уаркс оф Уалд”. Король, озадаченный выговором собеседника, да к тому же никогда и не бывший рьяным читателем, ответил встречным вопросом: нравится ли гостям лондонский туман (Чуковский впоследствии с большим торжеством приводил это как пример английского ханжества – замалчивания писателя из-за безнравственности его личной жизни).
При недавнем посещении Публичной Библиотеки в Нью-Йорке выяснилось, что описанный выше эпизод не вошел в книгу отца “Из воюющей Англии” (Петроград, 1916 г.) – вообще я нахожу в ней мало примеров его обычного юмора, не считая, быть может, описания игры в бадминтон (или в “файвс”, что ли) с Г.Дж. Уэльсом и забавного рассказа о посещении английских окопов во Фландрии, где гостеприимство хозяев любезно включило даже взрыв немецкого снаряда вблизи посетителей. Отчет этот, прежде чем быть изданным в виде книги, печатался с продолжением в русской газете. В одной из статей отец рассказал, с несколько старосветским простодушием, о том, как он подарил свое вечное перо Swan адмиралу Джеллико, который за завтраком занял его, чтобы автографировать меню, и похвалил его плавность. Неуместное обнародование названия фирмы получило в лондонских газетах немедленный отклик в виде огромного объявления от фирмы Mabie, Todd and Co., Ltd., которая цитировала перевод этого места из статьи отца и изображала его на рисунке предлагающим ее изделие командиру флота под хаотическим небом морского сражения.
Но теперь не было ни речей, ни банкетов, ни даже игры в файвс с Уэльсом, которого оказалось невозможным убедить, что большевизм представляет собой лишь брутальную, законченную разновидность варварского гнета, – саму по себе такую же древнюю, как пески пустынь, – а вовсе не привлекательно новый эксперимент, за который его принимали столь многие иностранные наблюдатели. После нескольких дорогостоящих месяцев проживания в снятом на Эльм-Парк-Гарднз доме, родители с тремя младшими детьми переехали в Берлин (где до своей смерти в марте 1922 года отец вместе с Иосифом Гессеном, также членом Партии Народной Свободы, редактировал русскую эмигрантскую газету), между тем как брат мой и я поступили в Кембриджский университет – он в Christ College, а я в Trinity.
У меня было двое братьев – Сергей и Кирилл. Кирилл, младший ребенок в семье (19111964), был также и моим крестным сыном, что случается в русских семьях. В ходе церемонии крещения, производившейся в зале нашего вырского дома, я несколько минут с опаской продержал его в руках, прежде чем передать крестной матери, Екатерине Дмитриевне Данзас (двоюродной сестре моего отца и внучатой племяннице К.К. Данзаса, бывшего на роковой дуэли секундантом Пушкина). В раннем возрасте Кирилл, вместе с двумя моими сестрами, принадлежал к отдаленным детским, отчетливо отделенным от комнат, занимаемых старшими братьями в городском доме и в поместье. За два десятилетия моего европейского изгнания, 19191940, я виделся с ним очень редко, а после и вовсе не виделся, вплоть до следующего моего приезда в Европу в 1960-ом году, когда мы с ним короткое время встречались, радостно и очень по-дружески.
Кирилл учился в школах Лондона, Берлина и Праги и закончил университет в Ллвене. Он женился на Жильберте Барбансон, бельгийке, управлял (юмористически, но не без успеха) бюро путешествий в Брюсселе и умер в Мюнхене от сердечного приступа.
Он любил морские курорты и обильную пищу. Как и я, он ненавидел бой быков. Говорил на пяти языках. Был мастером на розыгрыши. Одной из главных реальностей его жизни была литература, особенно русская поэзия. В стихах его ощущается влияние Гумилева и Ходасевича. Печатался он редко и всегда и всегда очень сдержанно говорил о своих сочинениях, как и о своей укрытой за пеленою подшучивания внутренней жизни.
Незаметно для меня, не успевшего принять положенную позу, жена сделала эту фотографию, пока я писал роман в нашей комнате в отеле. Это отель “Йtablissement Thermal” в La Boulu, Восточные Пиренеи. Дата (различимая на попавшем в кадр календаре) – 27 февраля 1929 года. В романе (“Защита Лужина”) речь идет о защите, изобретенной сумасшедшим шахматистом. Обратите внимание на рисунок клеенки. Между пузырьком чернил и переполненной пепельницей можно разглядеть полупустую пачку сигарет “Gauloises”. К четырем томам русского словаря Даля прислонены семейные снимки. Кончик моей крепкой, темно-коричневой вставочки (любимого, вырезанного из молодого дуба орудия, которым я пользовался во все двадцать лет моих литературных трудов в Европе, его еще можно отыскать в одном из баулов, сохраняемых для меня компанией “Дин” в Итаке, Нью-Йорк), уже изрядно изжеван. Пишущая рука частично закрывает стопку дощечек для выставки бабочек. Пасмурными ночами весенние сумеречницы влетали в открытое окно и усаживались на освещенную стену, что слева от меня. Таким способом мы с женой собирали немало редких пядениц, всех в превосходном состоянии, и тут же их расправляли (сейчас они находятся в одном из американских музеев). Случайному снимку редко удается так сжато и точно пересказать целую жизнь.
Помню, много лет назад, в Петербурге, я потешался над “Собранием стихотворений” трамвайного кондуктора, И в особенности над его портретом – в мундире, в крепких сапогах, с парой новых галош на полу близ него и военными медалями его отца, разложенными по тумбочке фотографа, около которой стоял навытяжку сочинитель. Мудрый кондуктор, дальновидный фотограф!
Сделанный женой в начале декабря 1937 года снимок нашего трехлетнего сына Дмитрия (родившегося 10 мая 1934 года), стоящего рядом со мной перед нашим пансионом, “Les Hesperides”, в Ментоне. Двадцать два года спустя мы снова заглянули сюда. Ничего не изменилось, кроме администрации да мебели на веранде. Если не считать естественного трепета, который испытываешь при возвращении времени, я не получаю особого удовольствия, навещая давние эмигрантские обиталища в этих случайно подвернувшихся странах. Помню, зимние комары были здесь ужасны. Стоило мне выключить свет в моей комнате, как начиналось зловещее тонкое подвывание, неспешный, скорбный, осмотрительный ритм которого так странно не вязался с реальной безумной скоростью кружения этих сатанинских насекомых. Приходилось ждать в темноте прикосновения, осторожно высвобождая руку из-под одеяла – и с размаху бить себя в ухо, внезапный гуд в котором мешался с гудом удаляющегося комара. Зато на следующее утро – с каким пылом тянулась рука к рампетке, едва удавалось приметить пресыщенного мучителя: толстый, темный брусочек на потолке!
Говорить о другом моем брате мне, по различным причинам, необычайно трудно. Запутанные поиски Себастьяна Найта (1940), с их беседками и матовыми комбинациями, ничто в сравнении с задачей, от решения которой я уклонился в первом варианте этих мемуаров и перед которой стою теперь. Если не считать двух-трех пустяковых приключений, кратко описанных мною в предыдущих главах, его отрочество редко переплеталось с моим. Он не более чем тень, на заднем плане самых пестрых и подробных моих воспоминаний. Меня нежили и баловали, он же лишь присутствовал при этом. Рожденный кесаревым сечением через десять с половиной месяцев после меня, 12 марта 1900, он созрел раньше, чем я, и физически выглядел старше. Мы редко играли вместе, большая часть того, что я любил – игрушечные поезда, игрушечные пистолеты, индейцы, бабочки, – оставляла брата равнодушным. Лет в шесть-семь его охватило страстное поклонение (поощряемое Mademoiselle) перед Наполеоном, так что он даже в постель брал с собой бронзовый бюстик. Я был мальчишкой неуемным, склонным к приключениям и несколько хулиганистым. Он был тих и вял, и проводил с нашими наставниками куда больше времени, чем я. В десять он заинтересовался музыкой и с той поры брал бесчисленные уроки, ходил с отцом на концерты и целыми часами играл наверху на пианино отрывки из опер, разносившиеся по всему дому. Я подкрадывался сзади и тыкал его пальцами под ребра – горестное воспоминание.
