— Как и я. Он истинный корнуоллец. Я еще там, в церковном дворе, это заметил. Интересно, насколько много ему известно? Во всяком случае, достаточно, раз он захотел разбить мне окно.
— Да, и еще фотографии…
— Фотографии?
— Да, видимо, себе в наказание я сохранила много фотографий. Думала, что храню их для него. Потом, когда Брэн перестал задавать вопросы, поняла: он о чем-то догадывается. И еще здесь, в доме, он нашел вещи, которые я сложила на чердаке… Я не могла его остановить, он все время рылся в них, а когда познакомился с Джексоном, они стали вместе пропадать на чердаке…
— С Джексоном?
— Да, я…
— Джексон чинил окно, разбитое Брэном. Мы говорили с ним о том о сем. Полагаю, Джексон тоже ясновидящий. Он довольно странный человек, гораздо более странный, чем мы думаем. И он всегда держит рот на замке.
— Брэн его любит, я тоже.
— Да, к тому же, как сказал Брэн, всегда кто-то должен начать.
Был вечер. Туан, отослав Розалинду домой, остался один. Никакой ссоры между ними не было, предполагалось, что Розалинда вернется на следующий день. Но на Туана вдруг накатила пронзительная, жестокая боль, словно его разрезали пополам. «Надо мной тяготеет проклятие, — думал он, — я не могу жениться!» Он потерял счет времени. Между тем моментом, когда он снял рубашку, и другим, более поздним часом того же дня он чувствовал себя в раю, нет, это еще слабо сказано, он ощущал в себе полнейшую перемену, будто под воздействием сверхъестественных лучей его организм трансформировался, его тело и разум слились воедино. Словно некий хирург-чудотворец, которому Туан безоговорочно доверял, совершал над ним какую-то операцию, причем Туан все время пребывал в сознании и глаза у него были открыты. На него лился насыщенный золотой свет, который проникал внутрь, плавя и изменяя его тело изнутри. Разумеется, Розалинда тоже была там. Со своей болью и своей радостью.
Туан вспомнил, как в конце концов они встали с постели, немного поели, немного выпили, как смеялись странным безумным смехом и плакали сладкими слезами. Вспомнил, как он тихо без конца повторял: «О, о, о!» Все действительно произошло, и все было настоящим. Только позже тем же днем — или уже был вечер? — его охватила эта боль. Туану никогда не делали операции, но теперь он знал, как чувствует себя больной на операционном столе, он познал эту особую боль и постарался скрыть ее от Розалинды. Начав одеваться, они не переставали плакать, но их слезы были похожи на мягкие стрелы, падающие в воду. Туан, которого тогда еще не скрючила боль, выпрямился и сказал:
— Ты должна уйти, сейчас ты должна уйти, но приходи завтра утром…
Когда она ушла, оставив Туана наедине с его болью, он вдруг испугался: «Что, если она не придет, что, если ее убьют, она попадет под машину и я никогда больше ее не увижу?» Однако не эта мысль, как бы ни была она ужасна, мучила его больше всего после того, как он, закрыв дверь за Розалиндой, опустился на колени, а потом распростерся на полу. Зачем он отослал ее? Нет, главное — почему она пришла к нему? Ах эта боль! Она овладела им, утвердилась в нем, превратила его в нечто совсем иное, в некое сломленное существо. К тому же он понимал, что не может даже умереть, что он должен жить таким. «Я болен, — думал он, лежа на полу, — я стал совершенно другим, нужно лежать тихо, но я не могу, неужели это будет длиться вечно? Появится ли еще когда-нибудь смысл?» Слово «смысл» светилось над его головой, как раскаленная докрасна кочерга, так близко, что, казалось, вот-вот обожжет. Позднее Туан не мог вспомнить, как долго он пролежал на полу и лежал ли он лицом вниз, болело его лицо от жара или ему было нестерпимо жарко от боли.
Через некоторое время он сел все там же, на полу, и стал быстро ощупывать руками лицо. «Я не могу жениться на ней! — решил он наконец. — Вероятно, долгожданный "смысл" в этом и состоит». С трудом перевернувшись на живот, Туан пополз, потом поднялся на колени и в конце концов, ухватившись за край стула, встал. Сел на диван. Ему понадобилось довольно много времени на то, чтобы отдышаться. Потом он с удивлением обнаружил, что был бы не прочь поесть и попить, но это было невозможно. Может быть, лечь в постель? Тоже невозможно. Который теперь час? А какое это имеет значение! Часы где-то соскользнули у него с руки. Кажется, было уже довольно темно. Ему удалось встать и, держась за стену, добрести до выключателя. Потом он вернулся к дивану и снова сел. Дышал он теперь ровнее. Интересно, сможет ли он есть и пить? Он пошел на кухню, сел за стол. Перед ним стояли открытая бутылка вина и бокал. Почему они здесь? Ах да, конечно! Он выпил немного вина и много воды, пошел в комнату, нашел там часы — они лежали на диване. Одиннадцать часов. А сколько же было, когда он отправил ее домой?
Может, она почувствовала приближение его ужаса и в страхе убежала? Нет, он вел себя разумно и нежно, когда отсылал ее, и она все поняла. Впрочем, могла ли она действительно понять? Нет, этого быть не может, она тихо удалилась, просто чтобы не мешать ему.
Туан встал, прошел в спальню, взглянул на кровать. Неужели они были с ней здесь, посреди этого хаоса? Ах, если бы он мог привести свои мысли в порядок! Он снова вернулся на кухню, сел и выпил еще немного вина, однако есть не мог. «Чем же закончатся эта борьба и это смятение? — подумал он. — А вот чем: я не могу жениться на нееврейке. Отец женился, а я не могу. Почему? Я знаю почему, но сейчас не могу думать об этом и никому не в состоянии ничего объяснить. В сущности, я вообще ни на ком не могу жениться. Я обречен нести, не деля ни с кем, неизбывное горе моего отца, деда, бабушки, вечное горе. О мой Бог, мой Бог!..»
В дверь позвонили. Туан подумал, что это Розалинда. Как ужасно. Прошел в гостиную, остановился, дрожа. Звонок зазвенел снова. «Это она, — думал Туан, — я не должен приближаться к двери». Звонок прозвучал в третий раз. Туан открыл. Вошел Джексон.
«Дорогой мой Бенет! Умоляю, простите меня! Вы ведь простите, правда? Вы должны! В сущности, я никогда не хотела становиться женой Эдварда, он всегда был чрезвычайно сдержан и испытывал неловкость в общении со мной. Порой казалось, что он вообще все это делает только ради Вас! Я любила Эдварда, но скорее как брата, нет, даже не так, наверное, я жалела его, а возможно, все дело было в Хэттинге! Так или иначе, в обстановке английской деревни я никогда не чувствовала себя на своем месте! Все, что происходило со мной там, постепенно становилось менее и менее реальным. Повторяю снова и снова: мне очень неловко, я готова пасть ниц перед Вами (это выражение Кантора), мне действительно страшно стыдно за то, что я причинила всем столько огорчений, слава богу, длилось это не слишком долго.
Не знаю, известно ли об этом Вам, но в конечном итоге всем нам помог разобраться в наших отношениях Джексон. Я сбежала от Эдварда таким ужасным образом, поскольку вдруг отчетливо поняла, что не хочу выходить за него замуж, а хочу быть женой Кантора. Там, в Австралии, мы стали с ним близки, и, вы знаете, только то, что было с ним, оказалось для меня настоящим, а Эдвард был лишь фантазией. Потом Кантор внезапно появился накануне моей свадьбы и был так великодушен! Это он доставил послание в Пенн (вы знаете какое) — как верный пес, отнес его в зубах и сунул под дверь в тот вечер. Настоящее романтическое избавление!
Вслед за этим, правда, пришло смятение, я почувствовала себя почти преступницей, мне нужно было все обдумать, и мы расстались с Кантором. Я хотела поговорить с Роз и Туаном, а потом пришел Джексон, отвел меня обратно к Кантору. Мы с Кантором бросились друг к другу, и для нас наступил рай! Джексон свершил чудо, Кантор теперь называет его не иначе как братом!
Очень скоро мы поженимся, у нас будет восхитительная свадьба, мы купили чудесный дом в Сиднее, часто бываем у брата Кантора на его гигантской овцеводческой ферме и сами собираемся купить домик в буше! Любим кататься верхом. Брат Кантора и его жена — ангелы, у брата не только ферма, но и очень крупный бизнес, Кантор ему помогает (и я, возможно, буду у него секретарем!). Как Вы знаете, они наполовину норвежцы (впрочем, откуда Вам знать!), и Кантор хочет, чтобы мы купили дом также в Норвегии, тогда Вам будет легче навещать нас, ну и мы тоже, разумеется, будем приезжать в Англию. Я написала Роз, но не получила ответа — не сомневаюсь, дело в том, что я не сообщила ей своего адреса! Теперь я послала ей еще одно письмо, уже с обратным адресом, Вы тоже будете знать его — он написан вверху страницы.
Между прочим, мама пришла в большое возбуждение и, вероятно, уже едет к нам! О дражайший Бенет, в течение многих лет Вы были так добры ко мне — простите мои прегрешения!
С огромной, огромной любовью. Преданная вам Мэриан».Сидя в гостиной Пенндина, Бенет дважды перечел письмо и ощутил себя глубоко несчастным. Это чувство было в высшей степени эгоистично. Он искренне верил — разве нет? — что Мэриан будет счастлива, даже очень счастлива со своим норвежским австралийцем. «Будем приезжать в Англию» — ой ли! Они купят дом в Норвегии. Наверное, он и сможет туда приезжать, бывая в Европе по делам. Конечно же, Бенет радовался за Мэриан, к которой столько лет относился как к горячо любимой дочери, но поразительно: стоило ему вмешаться в ее жизнь, и она стряхнула его, как норовистая лошадка, освободилась от его опеки. Не случайно она с детства любила лошадей!
