Все то как во сне теперь проносится в Матрене; вся она в световой, жаркой сети; а зеленые угли над ней льют ведра света, крючковатые пальцы плетут золотую нить; вот столяр отошел и светлая от него полоса вытягивается, оканчиваясь на Матрене, как и в Матрене, большим световым клубком; столяр – туда: сонно Матрена тащится за столяром; столяр – сюда: сонно Матрена за ним поспешает.
Вот уж столяр между ней и собою тощей пропел рукой, разделяя надвое света сеть; полоса гнета надвое рвется; в тьме виясь, трепыхаясь, тонкие ее лопасти переливаются на Матрену; сети обрывок, виясь, – тот, что остался у столяра – переплыл в столяра, третий клочок рассеялся в воздухе, одна она теперь почиет в ей отданном гнете – тихо спит и не видит Матрена Семеновна ничего: ослепительный, невыносимо тут сияющий столяр прохаживается, вверх бросает руками: вверх – вниз, вверх – вниз, вверх – вниз: нот оплетает он предметы льющейся из себя светоносной тканью, бормочет: руку положит на стол и вновь от стола отойдет; от стола за ним протянется нить; ту он протянет нить и к окну, и к лампаде, и к красному своему углу; паук заплетает всю комнату паутиной; всюду теперь сверканье тысячи нитей, поблескиванье, миганье – нитей тончайших, светлейших, – нитей потрескиванье: золотая, страшная канитель; все те из столяра выпряданные нити сходятся к столяру же – не то у груди его, не то сходятся к его чреву, а он, сидючи в углу, быстро перебирает руками и, быстро, будто лапками перебирает нити паук; так и кажется, – на своих на собственных на сетях вот он повиснет в воздушной волне ночи; быстро он быстро колдовские бормочет невнятные речи; хрипло, клокоча, истекает из горла поток славословий; а ну-ка, прислушайся: какие такие слепнущий в блеске речи нашептывает столяр? Ты ужаснешься неизреченному, не смыслу тех многословий: ты ужаснешься бешенству их бессмыслий:
– Старидон, карион, кокире, стадо, стридадо: помолюся Господу Богу и святой Пречистой. Молодик молодой, у тебя рог золотой… Старидон, карион, кокире – стадо: стридадо.
Так из уст в ужасном блаженстве полиелейя дикая рвется: то световое, быстро перебирающее пальцами тело, которое еще так недавно считало себя столяром – не столяр: то – легион сдавленных бешенств; то – поток неизреченных радостей; погляди, погляди; вылетающие из столяра света снопы золотеют, бледнеют, яснеют, синеют, изо рта выпрядают красные пламена, ударяются с шипом о пол и выпархивают из избы в полураскрытое оконце; если стать у пологого лога, притаившись в бурьяне, дозирая издали оком суровым избу, то покажется верно, что в открытое окно самоварная выставилась труба и плюет в темноту снопами красненьких искорок.
Внутрь себя обращены теперь глаза столяра; из глазниц тупо выглядят только бельма: паутина, мся невидимая, ставшая видимой на мгновенье, уже потухла, дрябло повисла – будто и нет ее; но она висит; всякий, входящий в избу, о нее спотыкается, в нее запутается, и ее за собой, уходя, потащит домой из избы; а коли у него есть жена, запутается и жена; между ними и кудеяровской хатой будут тянуться ехидные нити; и будет казаться, что и предметы неспроста уставились на него, на жену; уйдет из села, а за ним из села потащатся нити и будут его обратно тянуть; будет случайный прохожий захаживать к столяру с женой, с малышами – все больше, все чаще, пока вовсе семью не запутает всю в сетях.
Голубей моленье нынче по всей округе, быть песнопенью про белого голубка; нынче с утра из избы столяра разлетаются едкие сладости ко всем тем местам, где стоят голубёвские избы; нынче недаром был сладкий закат. Если ты запоздал и чистом поле, и уже ночь настигает тебя, если зренье твое не испорчено грамотой – помни: ты увидишь во тьме золотую, во тьму, бесшумно слетевшую, нить; и не думай, что это – падучие звезды слетают на небе: то частица души столяра, сладостно жалящей световою стрелой, пролетает во тьме к молящейся голубице; но столяр?
С упавшими веками, с упадающей на руки бородой, он теперь поникает над лавкой угрюмо собранным ликом, а душа его отдыхает вдали от него самого; много он света наткал, много сетей поразвесил сладчайших, тончайших: отдал в пространство он вздохи свои голубям-братьям; теперь, душой витая в пространстве, нагнал он Петра по дороге в Лащавино; застигает его на дороге у дуба; там отыскав, на него изрыгает свои столяр слова-пламена: выпорхнет слово, плюхнется о пол, световым петушком обернется, крыльями забьет: «кикерикии» – и снопами кровавых искр выпорхнет из окна.
– Господу Богу помолюсь, молодцу поклонюсь: молодец, молодец – в чистом поле Лаща-вина; на Лащавине дуб; во дубу – дупло: во дупле избирайте подруг всяких-провсяких: гноевых, лесовых, крапивных, подпивных: во дубу – залатое галье, залатое ветье, во том ветии тала, яла, и третья вересочь – сестры, полусестры, дядки, полудядки… Уууу…
Хлынул изо рта света поток и – порх: красным петухом побежало оно по дороге вдогонку Дарь-яльскому.
Идет к дубу Дарьяльский на свиданье с Матреной, уже забывает он свой разговор на пруду; у ног его шепчет струйка: «Все-все-все расскажу, все-все-все, все-все-все»…
Что за странность: большой красный петух под луной перебежал ему дорогу: крестится; идет по опушке леса. Вдали перед ним Лащавино: там и дуб, и Матрена.
Пришел – пусто в дупле: Матрены еще нет.
А столяр, скрюченный на лавке, продолжает безумствовать втихомолку:
Огонь, огонь видючий,
Огонь, огонь летучий…
«Дырдырды» – загрохотала телега под самыми окнами столяра; мужик Андрон на телеге хрипло кричит в столяровское окно:
– Митрий Мироныч, а, Митрий Мироныч!
Из окна хмуро высовывается столяровское лицо:
– Чаво там еще?…
– В город еду: не надать ли?…
– Спасибо на памяти – проезжай, Андрон, с Богом…
«Дырдырды» – трогается телега.
– Ааах! – Матрена проснулась на лавке: – кто да кто там стучит?…
– Андрон на телеге! – угрюмо отрезал столяр и принялся засвечивать лампу.
Матрена вспоминает, что ее ждет милый; встает и сладко зевает, лукаво глядя на столяра.
– А я, Митрий Мироныч, пойду, погуляю…
– Што ж, пади, погуляй, – кротко закашливается столяр…
«Дырдырды» – где-то вдали замирает Андрон на телеге: Андрону весело; он едет в город, со всяким он там переведается народом.
И Андрон густым басом заливается в ночь.
Ух – побежала: бежит по дороге к Лащавину: ночь ууух – сила в ней, силища: гикнет – с неба покатится сам ясный месяц от того ее гика; так кобыла, заржав вдруг, понесется, и за ней поскачет пастух; издалека – селений злые глаза, много глаз; издалека – птица болотная голос подаст, и потом притаится надолго; ух, побежала – мелькают Матренины пятки: катится месяц, в груди точно стучит колесо: силищей бьет из ней, перекидывает ее через кочки; набок платок, волосы прочь: ногтем по волосам проведет – сыплются искры: «где-то милый теперь? Все-то ждет ли, – заждался; полюбовничка барина бы обнять, целовать».
– Ясненький мой, ясноглазенький мой, – пади, ждет…
– Погоди, моя радость, не уходи, погоди…
– Ясненький мой, ясноглазенький мой, – подожди.
Так она шепчет: бежит; прыг через кочку, через другую: шууу – с дерева от бега ее поснимались грачи; трескает хворост в ногах, очи месяц слепит.
А уж за ней кто-то кустом да кустом поспешает: обернись – темненькую за собою увидишь фигурку; не обертывается Матрена.
Ух, кочка за кочкой, канавка, овражек: задыхается, прыгает вслед за Матреной столяр: не нагнать – отстает, а возвратиться нет мочи: не сидится без бабы в избе столяру; невтерпеж ему, что милуется с парнем Матрена: обмиловал бы ее, обласкал – сам столяр.
Да сам знает: надобность есть в той любви Матрены: сам же он духом в ней любовь распалял; а теперь потащился за ней на свиданье, все же отстал: за молодыми ногами не угоняться: ревность ли, любопытство ли все кидает его к тем местам, где любовные они правят ночи; ходит, плюет, в бороду дует, руки костяшки к тем лесным подымает местам: тучами силу на них нагоняет, а подойти, подсмотреть, боится – то паренек ему горше полыни – на него бы и не глядел; то паренек ему мил: мил, будто красная девица: «В ей он Дух созидат – вот тоже… Обнялись бы при мне, перед моими бы миловались очами: а то волки волками – в лес от меня убегать… Что бы при мне бы, в избе: я бы их сторожил; я бы им и самоварчик поставил; коли не так что у них, поучил бы – вот тоже».
Бежит, задыхается: бьют ему в грудь сучки, бьют ему в грудь кусты, бьют ему в грудь многолетники травы, полыни; под долгоносым лицом к бороде злые пристали собаки: тащится, кашляет, спотыкается за Матреной столяр, отстает, вслед грозится:
– Поспешай, поспешай – хе-хе-хе: срамники!…
– Я вот тоже – ух как, бывало…
– Господи, спаси, Боже, люди Твоя и благослови достояние Твое…
– Ждет, небось, не дождется: погодите, дру-ги, не для такого вас дела случил…
