Но вот почтовые лошади у подъезда. Дора уходит переодеться. Бабушка и мисс Кларисса остаются с нами. Мы прогуливаемся в саду. Бабушка, произнесшая за завтраком целую речь в честь тетушек Доры, с удовольствием и даже не без гордости вспоминает об этом подвиге.
Дора готова, и мисс Лавиния порхает вокруг нее, сожалея о потере красивой игрушки, доставлявшей ей так много приятных забот. К своему удивлению, Дора снова и снова обнаруживает, что она забыла множество своих вещиц, и все бегут в разные стороны разыскивать их.
Когда наконец Дора начинает прощаться, ее все окружают и провожающие своими яркими платьями и лентами напоминают цветочную клумбу. Моя дорогая женушка наполовину задушена этими цветами. Плача и смеясь в одно и то же время, она бросается в мои ревнивые объятия.
Я хочу взять на руки Джипа (он едет с нами), но Дора не позволяет, уверяя, что ей непременно нужно нести его самой иначе песик подумает, что, выйдя замуж, она разлюбила его и будет страшно огорчен.
Мы выходим под руку. Дора останавливается и, обернувшись к провожающим, говорит:
— Если я была когда-нибудь нехорошей или неблагодарной по отношению к кому-нибудь из вас, забудьте это, — заливается слезами.
Еще мгновение — Дора машет ручкой, и мы направляемся к коляске. Но Дора еще раз останавливается, оглядывается бежит к Агнессе и в последний раз на прощанье целует ее.
Наконец мы уезжаем, и я как бы пробуждаюсь от сна. Вот когда я верю всему этому! Рядом со мной моя дорогая дорогая, крепко любимая маленькая женушка!
— Счастливы ли вы теперь, глупый мальчик, и уверены ли в том, что не раскаиваетесь? — спрашивает Дора.
Я как бы отошел в сторону, чтобы поглядеть на вереницу прежних дней, видениями проносящихся к своему прерванному повествованию.
Когда окончился наш медовый месяц и подружки разъехались по домам я, оставшись в нашем собственном домике наедине с Дорой, почувствовал, что чудесное занятие ухаживания уже позади и я как бы не у дел.
Казалось так удивительно видеть Дору постоянно подле себя! Было так странно, что не нужно никуда отправляться чтобы увидеть ее, не нужно беспокоиться о ней, не нужно писать ей, не нужно ломать себе голову над тем, как умудриться остаться с ней наедине. Порой вечером я, подняв глаза от своей работы и видя, что она сидит против меня, откидывался на спинку стула и думал, как чудно, что мы здесь вместе одни, точно это так и полагается, и никому нет до нас дела, как чудно, что наш роман — уже весь в прошлом и нам не остается ничего, как только до конца дней наших радовать друг друга.
Когда в парламенте затягивались прения и я задерживался, мне казалось так странно думать, идя домой, что меня ждет Дора. Сперва было так поразительно, когда она тихо спускалась вниз, в столовую, и разговаривала со мной, пока я ужинал. Было так удивительно знать, что она завивает себе волосы папильотками, и было совершенно изумительным событием видеть, как она это делает.
Я сомневаюсь, чтобы пара птичек меньше умела вести свое хозяйство, чем мы с моей хорошенькой Дорой. У нас, конечно, была служанка. Эта Мари-Анна так мучила нас, что я в глубине души стал подозревать в ней тайную дочь миссис Крупп.
Ее фамилия была Парагон[14]. Когда мы приглашали ее, нас уверяли, что ее фамилия еще не вполне выражает все ее достоинства. У нее был аттестат, пространный, как воззвание, и, согласно ему, она могла исполнять все известные мне домашние работы и множество других, о которых я никогда ничего не слыхал. Была она женщина во цвете лет, сурового вида, постоянно разукрашенная огненно-красными прыщами; особенно много их было на руках. У нее имелся кузен в лейб-гвардии, с такими длинными ногами, что производил впечатление чьей-то вечерней тени. Его мундир был так же мал для него, как сам он был громоздок для нашего домика. Благодаря его присутствию наш коттедж казался меньше, чем был на самом деле. Кроме того, стены коттеджа были довольно тонки, и когда этот великан проводил вечер в нашей кухне, мы всегда знали об этом по несмолкающему рокоту, несущемуся оттуда.
Наше сокровище было рекомендовано нам как особа трезвая и честная. Поэтому я хочу верить, что с ней был припадок, когда мы нашли ее валяющейся на полу у плиты, а также, что исчезновение чайных ложечек — дело рук мусорщика.
Эта Мари-Анна держала нас в ужасном страхе. Мы так чувствовали свою неопытность и беспомощность! Конечно, мы могли бы рассчитывать на милосердие, если бы таковое у нее имелось, но это особа отличалась полным бессердечием. Она же явилась причиной нашей первой маленькой ссоры.
— Моя дорогая, — сказал я однажды Доре, — как вы думаете, имеет ли Мари-Анна какое-нибудь представление о времени?
— Почему вы это говорите, Доди? — простодушно спросила Дора, поднимая глаза от своего рисунка.
— Потому, любимая моя, что сейчас пять часов, а мы должны были обедать в четыре.
Дора внимательно посмотрела на часы и заметила, что они, должно быть, спешат.
— Наоборот, дорогая моя, — сказал я, взглянув на свои часы, — они даже отстают на несколько минут.
Моя женушка подошла и села ко мне на колени, желая успокоить меня, и провела своим карандашом линию вдоль моего носа. Это было очень приятно, но пообедать этим я не мог.
— Не думаете вы, дорогая моя, что было бы лучше вам поговорить с Мари-Анной? — заметил я.
— О, пожалуйста, не надо! Я не могу, Доди.
— Почему не можете, любимая моя? — спросил я ласково.
— Да потому, что я такая глупышка, а она знает это.
Такое мнение Мари-Анны о моей жене показалось мне столь несовместимым с возможностью Доры воздействовать на нее, что я немного нахмурился.
— Какие уродливые морщины на лбу моего скверного мальчика, — промолвила Дора и, все еще сидя на коленях у меня, провела карандашом по моему лбу.
При этом она поднесла карандаш к своим розовым губкам, чтобы он стал чернее, и принялась разрисовывать мой лоб с таким комично-милым усердием, что я невольно, в восторге, расхохотался.
— Вот — славный мальчик! Вы гораздо красивее, когда смеетесь!
— Но, дорогая моя…
— Нет, нет, пожалуйста! — крикнула Дора, целуя меня. — Не будьте негодной Синей Бородой! Не будьте серьезны!
— Женушка моя драгоценная, надо ведь иногда быть серьезным. Ну, садитесь на этот стул, поближе ко мне. Дайте мне сюда карандаш. Вот так. Поговорим разумно. Вы знаете, дорогая… (как мала была эта ручка, которую я держал, какое тоненькое обручальное колечко виднелось на ней!) вы знаете, любимая, не особенно удобно уходить из дому, не пообедав. Не правда ли?
— Д-д-да, — робко пробормотала Дора.
— Как вы дрожите, моя любимая!
— Потому что, я знаю, вы сейчас будете бранить меня! — жалобно воскликнула Дора.
— Душа моя, я только собираюсь рассуждать.
— О, рассуждать — хуже, чем бранить! — закричала Дора в отчаянии. — Я не затем выходила замуж, чтобы со мной рассуждали! Если вы собираетесь рассуждать с таким бедным маленьким существом, как я, вы должны были сказать мне об этом раньше, злой мальчик!
Я пытался умиротворить Дору, но она отвернула свое личико, потряхивала локонами и все повторяла: «Вы злой, злой мальчик!» Я положительно не знал, что мне делать, в нерешительности прошелся несколько раз по комнате и снова вернулся к ней.
— Дора, любимая моя!
— Нет, я вовсе не ваша любимая! Вы, должно быть, жалеете, что женились на мне, иначе вы не стали бы рассуждать со мной, — возразила Дора.
Я почувствовал себя настолько обиженным несправедливостью такого обвинения, что это дало мне силу остаться серьезным.
— Ну, Дора, дорогая моя, вы настоящий ребенок и говорите глупости. Вы, наверно, помните, что я вынужден был вчера уйти с половины обеда и что днем раньше я почувствовал себя очень плохо, потому что поел наспех недожаренной телятины. Сегодня я совсем без обеда и уж почти не решаюсь сказать, как долго мы утром ждали завтрака, а вода все-таки была подана некипяченой. Я не думаю упрекать вас, дорогая моя, но это неудобно.
— О, вы злой, злой мальчик! Сказать, что я неприятная жена, — закричала Дора, заливаясь слезами.
— Ну, что вы, дорогая Дора, вы ведь знаете, что я никогда не говорил этого.
— Вы сказали, что со мной неудобно.
— Я сказал, что «при таком хозяйничанье» неудобно.
— Это совершенно то же самое! — крикнула Дора. И она, видимо, так и думала, ибо заплакала еще горше.
Я опять прошелся по комнате, горя любовью к моей хорошенькой женушке, и готов был в раскаянии разбить себе голову о дверь. Снова я сел и сказал:
— Я не порицаю вас, Дора. Нам обоим надо еще многому учиться. Я только пробую указать вам, дорогая моя, что вы должны, действительно должны (я был полон решимости не уступать в этом) приучить себя присматривать за Мари-Анной, а также немножко делать что-нибудь для себя самой и для меня.
