Ознакомительная версия.
— Что ж, он человек трезвый и трудолюбивый, — сказала Нэнси, пытаясь смотреть на вещи в возможно лучшем свете.
Годфри снова задумался. Потом поднял печальный взор на Нэнси и сказал:
— Она очень хорошенькая, славная девушка, не правда ли, Нэнси?
— Да, дорогой! У нее твои волосы и глаза. Удивляюсь, как я не замечала этого раньше.
— Мне кажется, теперь, узнав о том, что я ее отец, она невзлюбит меня. Я заметил, что ее обращение со мной с той минуты очень изменилось.
— Ей трудно представить себе, что Марнер — не ее отец, — сказала Нэнси, не желая подтверждать тяжелое впечатление, сложившееся у ее мужа.
— Она думает, что я виноват и перед ее матерью и перед ней. Она считает меня хуже, чем я есть. Она не может думать иначе и никогда не узнает всей правды. То, что моя дочь не любит меня, — тоже мое наказание, Нэнси. Со мной никогда не случилось бы этой беды, если бы я оставался верен тебе и не был таким глупцом. Я должен был знать, что ничего хорошего не выйдет, когда женился в первый раз и… когда потом отказался выполнить свой отцовский долг.
Нэнси молчала. Ее нравственные правила не позволяли ей смягчать то, что она считала заслуженными угрызениями совести. Немного спустя Годфри снова заговорил, но теперь его тон изменился — вместе с прежним самоосуждением в нем слышалась нежность.
— Несмотря ни на что, у меня есть ты, Нэнси, а я еще роптал и хотел еще чего-то, словно я его заслужил.
— Ты всегда был мне хорошим мужем, Годфри, — спокойно и искренне сказала Нэнси. — Мое единственное огорчение пройдет, если ты покоришься уготованной нам судьбе.
— Что ж, может быть и не поздно отчасти поправить и это. Но все-таки, что ни говори, есть вещи, исправить которые бывает слишком поздно.
На следующее утро, сидя за завтраком, Сайлес сказал:
— Эппи, вот уже два года мне хочется кое-что сделать, и теперь, когда вернулись наши деньги, пора и выполнить мое желание. Я всю ночь ворочал это в голове и считаю, что мы могли бы отправиться завтра, пока еще стоят хорошие дни. Оставим дом и хозяйство на крестную, соберем вещи в узелок и пойдем.
— Куда же мы пойдем, папа? — спросила удивленная Эппи.
— Туда, где я раньше жил, в город, где я родился, а там — в Фонарное подворье. Мне хочется повидать пастора, мистера Пэстона, — может быть, там убедились, что я был невиновен в краже денег. Мистер Пэстон был человек просвещенный, я хочу потолковать с ним об этом обычае тянуть жребий. Кроме того, мне хотелось бы рассказать ему о здешних верованиях, — он, наверно, не слышал о них.
Эппи очень обрадовалась случаю посетить незнакомые места, ибо это сулило не только много любопытного и приятного, но и надежду, возвратившись, рассказать обо всем Эрону. Эрон гораздо лучше, чем она, разбирался во многих вещах. Поэтому для нее будет удовольствием разок оказаться в чем-нибудь более осведомленной. Миссис Уинтроп охватил смутный страх при мысли об опасностях, ожидающих их в таком продолжительном путешествии. Ее не раз пришлось всячески заверять, что им не придется сходить с проезжей дороги. Тем не менее, она была рада, что Сайлес навестит родные места и узнает, не снято ли с него ложное обвинение.
— Вам будет легче на душе до конца ваших дней, мастер Марнер, — сказала Долли. — И если в Фонарном подворье на самом деле знают, как вы говорите, какую-то светлую истину, нам она очень пригодится в жизни земной, и я была бы счастлива, если бы вы принесли ее с собою.
Итак, спустя четыре дня Сайлес и Эппи в праздничной одежде с маленьким свертком, завязанным в синий полотняный платок, пробирались по улицам большого фабричного города. Сбитый с толку переменами, происшедшими здесь за тридцать лет, Сайлес уже не раз обращался к прохожим с вопросом, как называется этот город, чтобы удостовериться, не ошибся ли он.
— Лучше спроси, где находится Фонарное подворье, отец, спроси у этого джентльмена с бахромой на плечах, который стоит у дверей лавки. Он не спешит, как все остальные, — сказала Эппи, встревоженная смущением отца и ошеломленная всем этим шумом, беспрерывным движением и множеством незнакомых, равнодушных лиц.
— Э, моя дорогая, он не знает, — сказал Сайлес, — такие важные люди никогда не заглядывали в Фонарное подворье. Но, может быть, нам удастся узнать, как пройти к Тюремной улице. А оттуда я знаю дорогу так, будто ходил по ней только вчера.
Наконец, после длительных расспросов и неоднократных поворотов, они очутились на Тюремной улице, где мрачные стены тюрьмы, первое, что соответствовало воспоминаниям Сайлеса, внушили ему уверенность, которую не дало название города, — что ткач находится на родине.
— А вот и тюрьма, Эппи, — с глубоким вздохом промолвил он, — она осталась прежней. Теперь уж я не боюсь заблудиться. Третий от тюремных ворот поворот налево — вот как нам надо идти.
— О, какая мрачная громадина! — воскликнула Эппи. — Совсем закрывает небо. Она еще хуже работного дома. Я рада, что ты больше не живешь в этом городе, отец. Неужели Фонарное подворье тоже похоже на эту улицу?
— Нет, дорогое дитя, — улыбаясь, ответил Сайлес. — Фонарное подворье куда меньше. Я и сам не любил бывать на этой улице, но подворье я очень любил. Однако даже магазины, и те изменились — что-то я их совсем не узнаю. Но я твердо знаю, где нам следует свернуть: третий переулок налево.
— Вот здесь, — продолжал он довольным тоном, когда они дошли до узкого прохода. — Дальше нам снова придется повернуть налево, потом пройти немного по Башмачному переулку, и мы очутимся у входа, что подле окна с большим выступом. Там еще рядом прорыта канава для стока воды. Я вижу все это как на ладони.
— Ах, как здесь душно, отец! — сказала Эппи. — Вот уж не думала я, что люди могут жить в такой тесноте. Какой чудесной покажется нам каменоломня, когда мы вернемся домой!
— Теперь и мне не нравится это место, дорогая, здесь какой-то ужасный запах. Не помню, чтобы раньше здесь так пахло.
То тут, то там из дверей мрачных домов выглядывали бледные, грязные лица, еще более усиливая беспокойство Эппи, и она вздохнула с облегчением, когда они завернули в Башмачный переулок, над которым открывалась более широкая полоса неба.
— Боже мой, — воскликнул Сайлес, — что это? Из Фонарного подворья гурьбой выходят люди, словно после молитвенного собрания, а час для этого совсем неподходящий, да к тому же будний день!
Внезапно он вздрогнул и остановился с видом крайнего изумления, встревожившим Эппи. Они находились перед входом большой фабрики, откуда толпой выходили мужчины и женщины на обеденный перерыв.
— Отец, — сказала Эппи, схватив его за руку, — что случилось?
Но ей пришлось не раз повторить свой вопрос, прежде чем Сайлес был в состоянии ответить.
— Все исчезло, дитя, — наконец промолвил он, задыхаясь от волнения. — Фонарного подворья больше нет. Оно было здесь — вот и тот дом и окно… Мне ли не знать это место! Дом остался таким же. Но тут прорубили новый вход, и теперь здесь большая фабрика! Все исчезло — часовня… все!
— Зайдем в эту лавочку, отец, где торгуют щетками. Ты посидишь там, хозяева позволят тебе, — сказала Эппи, которая всегда следила, как бы с отцом вновь не случился один из его странных припадков. — Может быть, там тебе и расскажут об этих переменах.
Но ни от щеточника, который обосновался в Башмачном переулке лишь десять лет назад, когда фабрика уже была построена, ни от кого-либо другого не удалось Сайлесу узнать о судьбе его друзей из Фонарного подворья и о пасторе Пэстоне.
— Фонарное подворье смели с лица земли, — рассказывал Сайлес Долли Уинтроп вечером в день своего возвращения. — Нет уже ни маленького кладбища, ни часовни. Не стало моего дома, и теперь нет у меня другого жилища, кроме здешнего. Я так никогда и не узнаю, стала ли им известна правда насчет кражи и мог ли бы мистер Пэстон разъяснить мне, почему так вышло со жребием. Неясно мне, миссис Уинтроп, неясно и, наверно, так и останется до конца моих дней.
— Да, мастер Марнер, — согласилась с ним Долли, которая сидела, внимательно слушая, со спокойным лицом, обрамленным теперь уже седыми волосами, — возможно, вы так и не узнаете. Видно, такова воля тех, что в выси, чтобы многое оставалось непонятным для нас. Но есть вещи, насчет которых у меня нет никаких сомнений, — это те, что встречаются в работе каждый день. Вас когда-то жестоко обидели, мастер Марнер, и, видно, вам так и не удастся узнать, какая правда скрыта за этим делом. Но все равно правда есть, мастер Марнер, хоть она и скрыта от нас.
— Да, — сказал Сайлес, — да, это так. С тех пор как бог послал мне дочь и я полюбил ее больше самого себя, у меня в душе стало светло, и я снова начал верить. А теперь, когда она говорит, что никогда не покинет меня, я буду верить до самой смерти.
Ознакомительная версия.
