сюда, чтобы снимать документальный фильм о нашем турне. Опираясь на трость, ко мне подошел мужчина лет семидесяти. Сказал, что получил травму при взрыве на шахте много лет назад и что тогда же ему предрекли полную неподвижность. «А я орал, и сражался, и работал, и утер нос этим ублюдкам! — кричал старик. — И ты такой же! Ты им тоже утрешь нос! Ты всю эту дорогу одолеешь!»
И я продолжал крутить колеса. Если я этих гор не одолею, то как сумею справиться с Сискийю? Еще толчок!
Мы вышли к перевалу у вершины Секстон в восемь тридцать вечера. Стояла сплошная тьма, но перед нами простиралась словно взлетная полоса. Водители местных передвижных радиостанций — они обеспечивали связь с участками дороги впереди, а также с нашим оффисом дома — поставили свои машины по обеим сторонам дороги, осветив ее светом фар, словно взлетно-посадочными огнями, которые вели меня к цели.
Может быть, это было знамение. Может быть, в конце тоннеля действительно был свет, причем не свет прожектора мчащегося мне навстречу товарного поезда. Мои запястья не болели. Впервые за долгое время я почувствовал, что могу рвануть на полную мощь, вместо того чтобы плестись, как нюня. Мы переходили в полосу более теплого климата. Кресло все еще нуждалось в регулировке, но положение сиденья было ближе к оптимальному, чем все предыдущее время. Ребята работали, как заведенные, так что в конце концов могли проделывать все необходимые операции даже во сне. Иногда, мне кажется, они так и поступали. Но они ни на что не жаловались, просто работали и работали. «Умоляю тебя, Господи, — взывал я в душе ко Всевышнему, — пускай все так и остается, пока я не перевалю через эту гору. Умоляю, дай мне только добраться до Калифорнии. Помоги мне одолеть эту дурацкую гору…»
На следующий вечер, примерно в половине девятого, мы вкатились в город Эшленд, штат Орегон. Вскоре ребята из экипажа и парни из Си-би-си устроили небольшую вечеринку на нижнем этаже. Ее шум долетал до моей спальни, где я лежал и пытался заставить себя уснуть. И вдруг меня кольнул приступ чувства горечи и… да-да, ревности.
Аманда была там, внизу, — она пошла взять льда, чтобы обложить им мои руки и плечи, а оттуда раздавался смех, доносились звуки человеческого веселья, а я не мог быть там, внизу, вместе с нею.
Оглядываясь назад, понимаю, что это выглядело немного глупо. Но в ту минуту у меня было такое настроение, что я невольно подумал: «Чего это она не торопится сюда со льдом? Мы сюда не развлекаться приехали. Я развлекаться не могу». А для Аманды это было самое обычное дело — спуститься вниз за льдом. И отсутствовала она всего-то каких-нибудь двадцать минут. Так из-за чего весь шум?
В душе мы оба понимали, в чем тут дело. Через несколько дней, когда мы достигнем Сакраменто, она должна была возвращаться домой — и я был в полнейшей растерянности.
Я хотел, чтобы она оставалась с нами все турне, но это было не так просто. Во-первых, я не знал, захочет ли этого Аманда и вообще как она воспримет такое предложение. Во-вторых, я не хотел, чтобы это хоть в какой-то мере отразилось на перспективе наших отношений. До сих пор каждый день был просто великолепен — но какими они будут в течение восемнадцати месяцев при условии непрерывного напряжения и стресса? Сможет ли она это вынести? Смогу ли я сам? Для меня Аманда была самым лучшим событием моей жизни. И я не собирался терять ее, будь то из-за турне или чего-нибудь еще. Я не хотел, чтобы она уезжала, но, вероятно, не мог допустить, чтобы она осталась.
Наверное, впервые в жизни я был прав. Наверное, самым легким во всем этом деле было сидеть и крутить колеса.
На следующее утро мы атаковали Сискийю.
Ребята-школьники встали вдоль дороги аж от самого Эшленда. Там были и операторы из Си-би-си и — о Боже мой! — даже из компании Эн-би-си. Вероятно, слухи о нас начинали потихоньку распространяться. Рабочие-ремонтники остановили работу, чтобы поприветствовать меня криками и немного позабавиться.
«Эй, давай-давай, жми до следующей горы! Она покруче этой!»
«Крути, крути, не останавливайся!»
Водители грузовиков сигналили, проносясь мимо, и приветственно махали руками. Они лучше других знали, что представляет из себя эта гора и каково на нее взбираться. Но я и так был преисполнен решимости. Мы одолели две с половиной мили, потом остановились, чтобы поправить сиденье. Я крутил колеса так, что даже в глазах потемнело. Погода изменилась, сразу резко потеплело, как это бывает весной в южном Орегоне, и к полудню температура поднялась до 24 °C. После всех этих дождей и холода я попросту не был готов к подобной перемене. Чувствовалось, что еще немного — и кожа у меня покроется солнечными ожогами. Ребята поочереди ехали рядом со мной на велосипедах и, пока я крутил колеса, поливали меня водой. На каждой стоянке Аманда смазывала меня окисью цинка.
Две мили — потом остановка. Две мили — остановка.
Я заставил себя забыть обо всем, сосредоточился на одной конкретной задаче и только непрерывно повторял одно волшебное слово, придававшее мне сил:
«Толкай!.. Толкай!.. Толкай!»
В этом нет никакой мистики. Это просто способ сосредоточиться на чем-то одном, чтобы все умственные усилия были полностью нацелены на то, чем заняты руки. Некоторые над этим смеялись и говорили, что, если это такой эффективный способ, почему я не выбрал для самостимуляции более подходящее слово? Ну, например, «такси» или «машина». Пусть себе смеются. На меня это действует, вот и сейчас действовало.
Две мили.
«Толкай!..»
Еще две мили.
«Толкай!..»
Все перестало существовать, остались только дорога и гора и цель — победить их обеих. Временами я просто не мог совладать с эмоциями. Все во мне словно пылало, а руки покрывала гусиная кожа, как от мороза. Я не хотел останавливаться на отдых, я хотел одного — идти вперед, взять вершину одним махом, покончить с ней раз и навсегда. Нет, никакая гора меня не одолеет. Слишком долго мы все этого ждали, слишком много потратили сил.
«Толкай!..»
И вдруг… мы оказались на вершине.
Здесь
