Позавтракаешь в другом месте, — сказал Мишель. — А ну! Уходи…
Черноволосая толстуха с голубой ленточкой принесла телячью печенку. Она остановилась с тарелками в руках, глядя на спасающегося бегством Патриса, и когда тот скрылся за дверью, вопросительно посмотрела на оставшегося посетителя.
Фельцер перевел дух и, сделав официантке знак, сказал: — Оставьте обе порции. Я очень проголодался…
— Ужас, какая темень! — сказала Маргарита Корвизар, входя в Народный дом [99]. Это было первое затемнение в Париже. В прихожей Народного дома как всегда царил полумрак: свет шел только от лампы, висевшей над стендом с литературой, и из двух боковых комнатушек; в одной из них, слева, сторож Молинье вечерами стряпал, а справа, в узенькой комнатке, отделенной дощатыми перегородками, собиралась ячейка. Но сегодня, войдя сюда, Маргарита Корвизар зажмурилась, ослепленная после черной, как жерло печи, улицы, после пути, который она пробежала, испуганно сторонясь машин с погашенными фарами.
Из прихожей в задние комнаты и обратно то и дело сновали люди; через полуоткрытую дверь виднелся большой зал заседаний, где стояли ряды стульев, как в театре; там сейчас несколько товарищей, очевидно из районного комитета, о чем-то горячо спорили. Хорошенькая блондинка, незнакомая Маргарите, сидела в углу прихожей и, повидимому, кого-то ждала. — Что случилось? — спросила Маргарита Корвизар у Молинье. Молинье был без пиджака, с засученными рукавами, перехваченными повыше локтей резинками, — высоченный мужчина с грустным желтоватым лицом, но скроенный на диво крепко; такой, пожалуй, и медведя одолеет. В помещении Народного дома чувствовалось что-то неладное: бумаги разбросаны по полу, портрет Жореса [100] снят со стены и стоит на полу. Молинье пожал мощными плечами, вытащил из кармана дешевые стальные часы, посмотрел на стрелки, спрятал часы в карман и, повернувшись спиной к Маргарите, проворчал: — Полиция…
Утром в Народном доме был обыск. Полиция унесла несколько пачек старых газет, архивы Межрабпома [101] (еще тех времен, когда существовал Межрабпом) и конторскую книгу Народного дома. Молинье допрашивали в полиции четыре часа, потом отпустили. Все это рассказал Маргарите секретарь ячейки, товарищ Лебек, банковский служащий лет тридцати четырех, слегка косивший брюнет. Он только что беседовал с работниками районного комитета.
— Хотели было отменить сегодня все собрания, мало ли что может быть… но как предупредить всех? Надо подумать насчет децентрализации…
У Маргариты Корвизар сжалось сердце. Вдруг, ни с того ни с сего, полиция… нужно чуть ли не прятаться… Для женщины в сорок пять лет, особенно, если она долгие годы мирно трудилась и живет со старухой-матерью, не так-то просто привыкнуть к этой мысли… В легком сером платье, с шалью, накинутой на плечи, — хотя было очень жарко, — в соломенной шляпке с черной шелковой лентой, — у Маргариты был такой вид, словно она зашла к соседям поиграть в домино.
Маргарита поздоровалась с вошедшей женщиной неопределенного возраста в черном, сильно поношенном платье; седые ее волосы были причесаны на прямой пробор; она служила консьержкой в одном из переулков неподалеку от Маргариты. Муж ее, ночной сторож при складе универмага «Самаритэн», не мог являться в ячейку, и жена обычно вносила за него партийные взносы; оба, по поручению партии, занимались продажей «Юманите». — Ну как муж? — спросила Маргарита; она каждый раз задавала мадам Блан этот вопрос и почти не слушала ответа. Мадам Блан очень славная женщина, но до чего же она некрасива!
— Его в воскресенье забрали…
Как это случилось? В воскресенье они раздавали листовки с заголовком «Юманите» — ведь газета больше не выходит. Муж обычно продавал газету утром, сразу же после дежурства, и возвращался домой часам к девяти. К этому времени она уже заканчивала уборку лестницы и выходила ему на смену продавать газету, а ведь чем позже, тем труднее, — те, кто охотно покупают «Юманите», встают рано, а часам к десяти тебя чуть не в штыки встречают…
— Представьте себе, до чего я волновалась. Уже половина одиннадцатого, а его все нет… А хуже всего, что раздавать-то мне было нечего… Он вернулся к вечеру, ему всю губу рассекли. Должно быть, полиция ничего не сообщила в «Самаритэн»… Потому что вчера ему там ни слова не сказали…
Из маленькой комнаты справа послышался голос: — Что же вы? Идите. Пора начинать! — Звал Вюильмен, казначей ячейки, маленький сухощавый старик с серенькой щеточкой усов и целой шапкой упорно не желающих седеть волос. Он носил две пары очков — одни для чтения, другие для дали; в партии он состоял со дня ее основания, а до Турского конгресса был социалистом. Все относились к нему с почтением.
Маргарита и мадам Блан вошли следом за Лебеком в маленькую угловую комнатку, отделенную дощатой перегородкой от прихожей; единственное окно, выходившее на улицу, было закрыто железными ставнями. Лебек сказал, отдуваясь: — Ну и духота, нельзя ли открыть окно?
Вюильмен, сидевший за большим столом, занимавшим почти всю комнату, поднял глаза от записной книжки, где чернильным карандашом были выведены ряды цифр и какие-то палочки. Он опустил одни очки на кончик носа, а через другие посмотрел на Лебека, потом на Маргариту, на мадам Блан и на всех остальных. Кроме казначея, за столом сидели шофер в сером пыльнике — как же его зовут? Он ведь недавно в ячейке… — слесарь-водопроводчик Гильом Валье, высокий блондин (красивый малый, его не портит даже шрам в углу рта), и рядом с ним — Лемерль, весельчак, щеголь с подстриженными золотисто-рыжими усиками и гладко прилизанными черными волосами; чем он занимался, Маргарита не знала. — Мирейль не будет? — спросила она. Мирейль Табуро предупредила, что не придет: ее мужа призвали, он уехал позавчера и оставил кучу дел, которые ей нужно привести в порядок. Табуро работал по поручению партии в «Комитете рабочих-иммигрантов». Лемерль старательно наклеивал на свой билет только что полученные марки. — И мне, пожалуйста: три недели не платил, — сказал Гильом Валье, протягивая деньги. — Отпуск, знаете ли… — Он вернулся всего три дня назад. Спасибо, погода была прекрасная. В Савойе очень красиво, жена, конечно, немножко устала с непривычки… Но зато уж возвращаться было не очень весело… Наклеивая марки, он думал: интересно, вернулись ли Гайяры?
— Уже девять часов, надо начинать… — сказал Лебек. И верно, ждать больше было некого. Остальные не придут. По одну сторону стола сидели обе женщины, а по другую — казначей, Лемерль и Валье. Шофер Пьель — вот как
