не позабыв об усах, отчего я стал похож на дикого человека, каких ставят в садах [220]. Ноги мне обернули листьями рогоза, и я уподобился горной форели.
Я оплакивал свое злосчастье, рыдал, сетуя на жребий и фортуну: «Кто же ты, то, что меня преследует? В жизни я тебя не видел и не знаю тебя; но если можно по действию определить причину, то по тому, что я перенес, думаю, что нет русалки, василиска, аспида и львицы с новорожденными львятами беспощаднее тебя. Лестью ты возвышаешь людей и нежишь их на вершине твоих услад и богатств, а потом низвергаешь их в бездну бедствий и лишений, столь же огромных, сколь велики были твои щедроты».
Один из моих катов подслушал эту беседу с самим собой и крикнул мне зычным голосом:
— Если сеньор тунец скажет еще хоть слово, то мы вас либо засолим вместе с вашими собратьями, либо сожжем как чудовище. Господа инквизиторы повелели нам, — продолжил он, — возить вас по градам и весям Испании и показывать всем как диво и чудо природы.
Я клялся им, что я не тунец, не чудище или еще какое страшилище, а человек, такой же, как все остальные; а если и выбрался из моря, то лишь потому, что попал туда вместе с теми, кто утонул во время алжирского похода. Они тут же оглохли, и тем хуже становилась их глухота, чем меньше они хотели слышать. Поняв, что все мои мольбы им — что об стенку горох, я набрался терпения и начал ждать, пока время, которое всё лечит, не исцелит и мою беду, причиненную этими чертовыми любителями превращений.
Меня положили в бадью, сделанную наподобие бригантины; [221] если она наполнялась водой, а я садился, то вода доставала мне до рта. Ног я не мог поднять, потому что они были связаны веревкой, один из концов которой торчал из-под обода этой посудины, так что если стоило мне, к несчастью своему, хоть пикнуть, то меня окунали, как лягушку, и приходилось мне хлебать больше, чем больному водянкой. Я сжимал зубы, пока не чувствовал, что тот, кто дергает за веревку, слабеет; тогда я высовывал голову наружу, словно черепаха, учась на собственном опыте.
Вот в таком виде меня всем и показывали, и столько народу собиралось посмотреть на меня (каждый при этом платил куартильо [222]), что они за день заработали двести реалов. Растут доходы — растут и аппетиты, и именно поэтому они призадумались о моем здоровье. Чтобы сохранить его, они устроили совет и обсудили, не стоит ли меня на ночь вытаскивать из воды, ибо боялись, что от избытка влажности и холода может сократиться моя жизнь — а ценили они ее пуще собственной, поскольку получали от нее барыши. Они решили всё время держать меня в бадье, полагая, что со временем привычка превратится в природу; так что бедный Ласаро промокал, как рис или пенька в запруде.
Оставляю благочестивому размышлению участливого читателя вообразить, что я мог ощущать в таком положении, оказавшись узником столь необычной темницы. Я был пленником в земле свободы, порабощенным коварством этих алчных кукольников; а хуже всего переносил я то, что приходилось изображать немого, не утратив дара речи. Не мог я даже раскрыть рта, ибо мой страж всегда был настолько бдителен, что, пока никто не видел, наполнял его водой, опасаясь, как бы я не заговорил.
Пищей мне служил размоченный хлеб, который бросали зрители, желавшие посмотреть, как я ем; так что за те полгода, что я провел в этой ванне, не приходилось мне есть почти ничего иного, и я помирал с голоду. Моим питьем была вода из бадьи, пусть и не очень чистая, но зато более питательная, чем хлеб, особенно когда у меня от холода случился понос, длившийся столько же, сколько мое пребывание в водяном чистилище.
ГЛАВА ПЯТАЯ
О ТОМ, КАК ЛАСАРО ДОСТАВИЛИ В СТОЛИЦУ
Эти изверги возили меня из города в село, а из села в деревню, а из деревни на хутор; и были при этом довольны, как в праздник Пасхи. Они глумились над бедным Ласаро и приговаривали, напевая:
— Славься, славься, рыбка, что кормит нас без труда!
Мой гроб возили на телеге. Со мной путешествовало трое: возница, тот, кто дергал меня за веревочку, когда я пытался заговорить, и рассказчик моей жизни. Сей последний произносил речи, повествуя о необычайном способе, каковым меня изловили, и врал при этом, как портной накануне Пасхи [223]. Когда мы проезжали по безлюдным местам, мне позволяли говорить — и это наибольшая милость, какой я от них удостоился. Я спрашивал у них, какого черта им взбрело в голову возить меня в рыбном садке. Мне отвечали, что иначе бы я погиб в одно мгновение; раз уж я рыба, то без воды жить точно не смогу. Видя их упорство, я решил и вправду стать рыбой и убеждал сам себя, что коли всем я представляюсь рыбой, то, значит, морская вода меня преобразила; как говорится, глас народа — глас Божий. Вот поэтому в дальнейшем я молчал, как на мессе.
Меня привезли ко двору, сулившему большую наживу, ибо придворные, как это часто бывает с людьми праздными, — большие охотники до диковинок. Среди толпы, пришедшей поглазеть на меня, оказалось двое студентов. Они, разглядев как следует мою физиономию, сказали вполголоса, что поклянутся у алтаря, что я не рыба, а человек, и что, будь они судейскими, вывели бы дело на чистую воду и хорошенько начистили бы спины плетьми. В сердце своем я воззвал к Господу, чтобы так и произошло, а меня бы вытащили оттуда. Хотелось мне им помочь, сказав «Сеньоры бакалавры правы!»; но едва я раскрыл рот, как мой страж тут же наполнил его водой. Из-за криков, издаваемых всей толпой, когда я окунулся (вернее, меня окунули), добрые лиценциаты не смогли продолжить свое рассуждение.
Мне бросали хлеб, который я уписывал прежде, чем тот успевал как следует промокнуть; не досталось мне и половины того, что я раньше едал. Вспоминал я о толедском довольстве и друзьях своих немцах, равно как и о том добром вине, что я нахваливал на площадях. Я молил Господа повторить чудо в Кане Галилейской [224] и не позволить мне сгинуть во власти воды, моего злейшего недруга.
Я раздумывал над тем, что сказали студенты, тем более что из-за всеобщего
