— Вот ты, матушка, родилась от родителей своих. Но они же не создали тебя. Такоже и они родились от родителей своих, а те — от своих, и так всегда было. И будет. Нет начала этому и нет конца.
— Не может быть, чтоб не было начала.
— Может. Из неживого живое само не родится.
— Но… Как же тогда все люди и звери? Откуда они?
— Сие тайна величайшая, и познать ее не дано человеку, да и не нужно. Ведь как выходит: либо человек был всегда, либо его создали из неживого. А даже и создали — что с того? Ведь случилось-то это так давно, что нам и не понять, насколько. Это все равно, что род людской всегда, вечно был и будет, ежели вот родился человек, пожил да и помер — а мир-то весь вот он, как был до него, так и останется после стоять.
Алов внутренне содрогнулась. Ведь это и правда страшно — знать, что конец пути у всех един, и достигнув его, ты уходишь навсегда, а мир продолжает движение, как ни в чем не бывало. Насколько ничтожна, ненужна для мира наша жизнь!
— Озхан… — голос предательски дрогнул на имени любимого, — говорил мне, что на далеко юго-востоке живут настоящие язычники. Они поклоняются цветку, а богов у них не счесть. Они говорят, что когда человек умрет, он родится заново.
— Ну, так на то они и язычники. Враки это все, матушка. Ну, разве ж мы помним, что было до рождения нашего? Нет? То-то же. А если б мы перерождались, то разве б не помнили? А если мы не помним ничего, то чем это лучше смертушки-то?
Алов хотела возразить, что некоторые восточные мудрецы утверждают, что помнят свои прошлые жизни, но Ярелл принялся уплетать пирог с кроликом, и разговор угас. Принцесса уставилась в окно. Первые звезды уже показались на темнеющем небе.
В храме было темно. Огонь на алтаре давал больше дыма, чем света, густые черные клубы уносились к невидимому своду и уходили в сеть потайных дымоходов, рассеиваясь там, истончаясь и тая. Наверху этот дым никто не заметит.
Учтапишек сидел на подушке перед алтарем, а остальные Верховные, надвинув капюшоны на лица, стояли, образуя живой коридор.
У ан-Надма закололо в боку. Да что это такое, я взрослый человек, чего мне бояться. Учтапишек поднял руку, указывая на место рядом с собой.
Пройдя через зал, ан-Надм опустился на колени и приложился к руке Старика.
— Мир тебе, досточтимый Уетеш-Тапи-Шегем! Да пребудет с тобой сияние Всеотца, да…
— Мы рады тому, что произошло, — старик прервал приветствие. — Мы верили в пророчество, и оно сбылось.
— Воля Всеотца была на это. — Ан-Надм почувствовал, как его голос дрожит.
— Воистину так, ибо Книга не лжет.
Ан-Надм непроизвольно посмотрел на Книгу, лежавшую в стороне на резном пюпитре. Как всегда, над ней корпел полуслепой старик, еще старше Учтапишека, по имени Решем-Цедер. Он был бесноватым и утверждал, что видит в Книге будущее.
— Досточтимый Решем-Цедер! — все уставились на толкователя. — Скажи, что ты видел.
— Досточтимые братья, — речь толкователя была хриплой и шепелявой, как будто он вправду был родом из Урукашты. — Сегодня я читал главу сто семнадцатую, и мне было видение. Ангел пришел ко мне и восстал надо мною, пылая огнем палящим, и рек, и открыл мне смысл этой главы. Я зачту вам ее.
Ан-Надм поначалу считал, что Решем-Цедер безумен. Но годы шли, и он стал замечать, что видения толкователя говорят правду — часто, очень часто, почти всегда. Теперь он уже не сомневался в истинности изрекаемого этой ходячей развалиной.
— Пал больной теленок, и Бык разъярился. Нет преграды, что сдержит его. Народы камня в смятении, народы света негодуют. Солнце встает на востоке и идет на закат, указуя путь. Нечестивые храмы пали, и нечестивые огни погашены, рабы ликуют, освобожденные, под ясным небом. Смерть тысяч уймет скорбь по одному. Из трупа теленка вырастает олива, из мертвой земли злак.
Учтапишек сказал:
— И в чем смысл главы сей?
— Умер сын хана нашего, и нет пределов скорби его отца. Скорби и ярости. Народы всех бейликов Востока негодуют от вести об этой смерти. Но там, на Западе, — Решем-Цедер указал скрюченным пальцем куда-то в стену, — там все преисполнены сомнения и страха. Они подточены изнутри, как гнилое бревно. Нет лучше момента, чтоб нанести решающий удар. Разрушить их капища, погасить огонь, что вечно горит у них — и дым, что скрывает их город, будет рассеян. Мы принесем свет жителям Запада.
Наступила тишина.
— Досточтимые братья, — ан-Надм уже не боялся. — Я чту Книгу, но армия Запада сильна как никогда прежде. Нельзя начинать войну, мы проиграем.
— Книга не лжет, — Учтапишек чуть возвысил голос, и ан-Надм почувствовал себя крайне неловко, как будто его уличили в краже на базаре. — Запад силен, но сейчас мы сильнее. Что есть у них? Оружие? А что у нас? У нас есть гнев. Слабый в ярости одолеет сильного. У нас есть время. Мы готовы к войне, а они нет. У нас есть Книга. Значит, с нами Истина.
— Сейчас подходящее время, — продолжил Решем-Цедер. — Войско ангелов развернуло знамена. Трубы играют и бьют барабаны. Джинны и шайтаны в страхе бегут сияния вечного солнца и прячутся в пустынных углах земли, но не будет им спасения. Кому, как не людям Востока вновь разлить свет Истины на земле?
Решем-Цедер умолк и указал кривым пальцем на стену, где красовалось золотое солнце с искривленными лучами и точкой в середине.
— Хан должен выступить сейчас. — Учтапишек говорил спокойно, но в голосе его чувствовался металл. — Или он выступает сейчас — и пожинает славную победу, или не выступает…
Ан-Надм вопросительно поднял бровь. А вот это нехорошо.
— И войска поведут другие.
Кальян получился скверным. Ан-Надм не сделал и трех затяжек, закашлялся и отослал стольника прочь.
Беда.
Он встал, прошелся по комнате и снова сел.
Известие о яде в теле наследника грызло его изнутри, как термит. Кто-то злоумышлял против отпрыска хана! Немыслимо!
Погоди-ка. Но ведь ты же его сам и убил.
Да, я убил. Но я сделал это ради блага страны. Это убийство развяжет нам руки, даст возможность сокрушить нашего вечного врага, притворившегося другом. И потом, я сделал это благородно. Озхан видел свою смерть.
Не то яд. Он убивает исподтишка, незаметно. Оружие подлецов и предателей. И женщин.
Нужно непременно выяснить, кто этот неудавшийся отравитель.
Ум уцепился за новую задачу, как виноградная лоза цепляется своими усиками за подпорки, и оставил самообвинение — на время, конечно.
Во-первых, кто мог это сделать в принципе? Тот, кто имел доступ к пище наследника. То есть члены семьи, слуги и повара.
Поваров ан-Надм выбирал и проверял лично, поэтому за них мог бы поручиться своей головой. Впрочем, надо выяснить, нет ли новых людей на кухне — хан уже, бывало, выкидывал такие фокусы, заменяя проверенных, надежных людей на какой-то сброд с улицы.
Слуги. Наследник распоряжался четырьмя людьми: двое постельничих, оруженосец и писец. Писца приставил ан-Надм, так что он отпадает. Остальных проверим.
Наконец, семья. Вот где змеиное гнездо. Ан-Надм поежился от предстоящего интеллектуального удовольствия.
Младший брат Бугдай скорбен умом и едва ли доживет до тридцатилетия. Отравитель из него никудышный, отбрасываем его.
Красавица Эсме, старше Озхана на десять лет. Эта, пожалуй, могла, да и мотив имеется: устранить наследников по мужской линии и самой занять трон после смерти отца.
Старшие дочери хана, последние оставшиеся в живых дети его первой жены — толстая Севинч и Эмине, которая к своим сорока трем годам так и не вышла замуж и, видимо, уже не выйдет. Эта престарелая любительница кошек, несомненно, могла быть отравительницей. А Севинч, мать семерых детей, ан-Надм исключил: она жила у своего мужа, богатейшего купца по имени Бююкай Пишкин, и во дворце появлялась разве что по праздникам.
Двое младших братьев хана, Шамаль и Самир, тоже отпали, потому что оба уже по нескольку лет кочевали где-то в Степи со своими многотысячными табунами. Хотя в глубине души ан-Надм был недоволен: эти двое были крайне подозрительными типами, от которых можно ждать чего угодно.
Сам покойный. Никогда нельзя исключать самоубийство — хотя в этот раз, похоже, речь о нем точно не шла. Молодой наследник, преспективный политик, скоро свадьба, всегда полон радости и любви к жизни. Нет, это не самоубийство.
Наконец, хан Озмак, величайший из великих. Ан-Надм сглотнул. Был у хана мотивчик. Да еще какой.
— Клянусь Железной Рукой, — кричал тогда Озхан, — Если это не прекратится, я пойду на крайние меры!
— Какие же? — в голосе хана чувствовалось презрение. — Снова сбежишь в Степь? Или, может, в этот раз наберешься храбрости и убьешь меня?
— Нет! Я пойду к людям!
— И что ты им скажешь? Смотрите, вот он я, честный ханский сынок! Восстаньте и убейте моего плохого папочку, чтобы я мог властвовать над вами?
