В тот день в ателье не было отбоя от клиентов, и Нахум лишь на считанные минуты мог вырваться и взглянуть на жену. Он был счастлив и встревожен — лучистый свет его глаз теперь был устремлен на ребенка, спавшего на руках у жены. Оба они еще не привыкли к этому странному, слабому и нежному существу, в чьем маленьком личике так удивительно соединились их черты. К вечеру из столярной мастерской принесли колыбельку, первую кроватку их сына. Муся уложила его, покачала и задремала сама, и сон ее, как помнилось после, был тяжел и полон кошмаров.
Во сне она долго продиралась сквозь лесную чащу; лишь к рассвету удалось ей выбраться из леса на тропинку, с двух сторон обсаженную розовыми кустами, и она поняла, что это не что иное, как «путь, усыпанный розами», — так гласила надпись на открытке, полученной в день свадьбы. Муся хотела идти по этой тропинке, но у нее отнялись ноги. Зная, что так бывает во сне, Муся постаралась поскорее проснуться — но и наяву ноги у нее были как камень.
Наяву был тот же сумрак, что и во сне, и Нахум, ее муж, стоял возле кровати уже одетый, собираясь уходить. Она сказала ему, увидела, как рука его, лежавшая на изголовье кровати, начинает дрожать, и саму ее пробрала тяжкая дрожь.
Словно сквозь туман слышала она, как Зосю, служанку, послали за доктором, и как ужаснулся Нахум, узнав, что того нет дома! Ребенок пробудился с плачем в своей колыбельке; на улице, у входа в ателье, уже стучался кто-то нетерпеливый, и вот у дома остановилась коляска: приехала тетя Йохевед.
Узнав о том, что случилось, она только вздохнула поглубже, чтобы набрать в легкие воздуха, и тут же пришла в себя.
Возчика с коляской она немедля отправила в губернский город за знаменитым доктором, Нахуму велела отнести колыбельку в соседнюю комнату, а сама пошла приготовить ребенку теплое питье.
И так верила тетка Йохевед, что прославленный врач исцелит Мусю, что велела Зосе убрать в комнатах и начала готовиться к церемонии обрезания.
Врач приехал и стал осматривать больную. Он был серьезен, сосредоточен и благожелателен, но помочь ничем не мог. Муся поняла это по ноткам сострадания в его голосе и по молчанию, воцарившемуся в соседней комнате, когда он ушел.
Приснившаяся ей дорога была дорогой ее жизни, но она пресеклась, как только Муся ступила на нее.
Пригласили еще одного врача, на этот раз старенького, из местечка. Привезли фельдшера из соседнего городка. Тетя Йохевед, сделав все положенное количество ванн для больной и изведя все прописанные мази, собралась и уехала домой. Ребенок, лишившийся материнского молока, поселился в соседней комнате, и плач его оттуда был слышен все тише и тише, пока однажды утром не смолк совсем.
— Тем лучше для него, — сказала Муся, вновь ожесточаясь.
Издали она смотрела на Нахума, стоявшего лицом к окну, и по вздрагивающей его спине видно было, что он плачет. Но ее сердце окаменело. Были бы ноги, она бы встала и ушла, движеньем разгоняя эту каменящую боль. Но она могла только отвернуться к стене.
Шли дни, и сквозь павшую на нее тень, как когда-то, под ореховым деревом, когда дул ветер, стали пробиваться искорки света.
Старая откупщица из Зеблица приехала повидать ее, привезла какую-то мазь, будто бы необыкновенно полезную больным и расслабленным, и посоветовала убрать дощатую перегородку возле ее кровати. И когда это было сделано — комната вдруг раздвинулась и распахнулась на все стороны.
Против кровати, по коридору, оказались чулан и часть кухни, а с другой стороны открылись, словно чудесно приблизившись, комнаты ателье, и в них Нахум, на которого теперь можно было глядеть во всякое время.
Лучи света не исчезли из его глаз, они все так же были устремлены на нее. Словно по какому-то тайному чувству, он всегда приносил ей именно то, в чем была нужда. По утрам он ставил у кровати таз и кувшин с водой так, что она могла умыться, как возле умывальника. В обед предоставлял ей разложить по тарелкам еду. А вечером, когда Зося перетряхивала постель, он брал Мусю на руки и осторожно, словно ступая по заросшей колючками тропе, переносил с кровати на диван.
— На руках буду тебя носить, — обещал он ей когда-то в доме откупщика. И вот он вправду носит ее на руках.
Когда наступила весна, кровать поставили к окну, и это было так, словно убрали еще одну стенку.
Как в прежние дни, могла она наблюдать за сновавшими по площади прохожими, провожать взглядом крестьян, выходивших с утра на баштаны и вместе с их семьями ждать возвращения. Как будто снова протянулась нить соучастия в жизни между нею и всеми людьми. Конечно, она только смотрела со стороны — но ведь и раньше, когда ее не пускали в сад к соседу, она довольна была тем, что можно сесть у забора и разглядывать в щелочку цветущие розы.
Летними днями двери домов на маленькой площади распахнуты настежь, и повседневная жизнь протекает на пороге, почти что на улице. Хозяйка постоялого двора Липша, сидя на крылечке, перебирает щавель. Молочница Рива-Лея у порога своей лавочки начиняет творогом пироги и во всеуслышание пилит безответную невестку, пока сына нет дома. А чернявая, томная Геня Левина целыми днями поглядывает из-за ограды в сторону мануфактурного магазина, где служит ее красивый муж, приехавший в местечко из губернского города.
Вот уже больше года, как они поженились, а любовь ее не остывает. И, как раньше, вспыхивает ее лицо, когда он ответит ей беглым взглядом из полутьмы магазина.
А иной раз между ними, видать, пробегает черная кошка, и тогда она сидит на своей скамейке мрачная и бледная, он тоже не улыбается покупателям и нетерпеливо поглядывает в окно. Но вот он не выдержал, вышел из магазина, запер дверь и направился к дому. Муся приподнимается на подушках: сейчас она увидит, как они помирятся.
Жизнь открыта перед ней, как на странице книги, и, как прежде, она, забыв обо всем, следит за развитием сюжета. Иногда, обернувшись назад, она вспоминает о том, что с ней случилось, и ее охватывает головокружение, как человека, заглянувшего в бездну. Но тут приходит Нахум, протягивает к ней навстречу лучики света из глубины своих глаз, и держась за них, она снова обретает равновесие.
В то время поселилась в местечке одна семья, давние знакомые Нахума: в их доме жил он, когда учился в губернском городе, и был к ним очень привязан. Муся испытывала неловкость в обществе чужих людей, но все же попросила Нахума пригласить их в гости. В ближайшую субботу они пришли, муж и жена. Муж был высокий седой старик, а жена — вылитая Хая-Риша. Тот же свет в морщинках, и даже платок тот же самый, в черно-белую клетку.
Они, казалось, вовсе не замечали Мусиной болезни, с удовольствием ели фрукты, которыми их угощали, и все рассказывали про своего сына, Шмуэля-Элию, сверстника и приятеля Нахума — того самого, который тогда, в день свадьбы, пожелал, чтобы их путь отныне был усыпан розами.
Шмуэль-Элия не так давно овдовел, и его маленькая дочка Этя жила со стариками. По субботам они заходили вместе с внучкой, трогательной малышкой с невинно распахнутыми глазами — глядя на нее, Муся невольно вспоминала свое детство.
Иногда, если погода была хорошая, ее приводили и в будний день. Муся садилась, опираясь о подушки, и играла с девочкой.
Комната превращалась тогда в широкий двор, на котором качались качели, низались на нитку зеленые орехи, сверкая жемчужным блеском, у старушки, ласково поглядывавшей из кухни, были глаза Хаи-Риши, и Мусе казалось, что слышится шум деревьев и шаги Нахума, который вот-вот поведет ее по дорожке, обсаженной розами, в чудесном саду.
Плохо было, когда Нахум уходил по делам, старенькой Зоси тоже не было, и она оставалась одна.
Пока он был виден на площади, она провожала его взглядом и словно шла рядом с ним: проходила мимо лавчонки, где продавались краски, останавливалась на углу, у кутузки, и там терпеливо ждала, пока он расплатится с пекарем и вновь покажется в поле зрения. Однажды он скрылся в каком-то переулке и задержался там надолго: время шло, он не показывался, и на нее пала смертная тень. Площадь перед глазами опустела и стала призрачной; выброшенная из бытия, она запрокинулась назад и упала на подушки, как подкошенный стебель.
Она была руина, она была груда камней, никому на свете не было в ней ни нужды, ни пользы.
Таков приговор, он принят, и она распростерлась на постели, чуя, как жизнь угасает с каждым дыханьем — точно огонек в лампе, когда кончается масло. Но вот скрипнул ключ в замочной скважине: пришел Нахум, и в то же мгновенье вернулась к ней душа.
В предутренних сумерках, снова в конце лета, родила Муся сына. К роженице позвали самую простую бабку, повитуху из деревенских — на врача-акушера не было денег.
Когда ей принесли ребенка и она увидела, что он цел и невредим, со здоровыми ручками и ножками, Муся зажмурилась, и из закрытых глаз ее хлынули слезы, целый поток безмолвных слез, и Нахум, стоявший у кровати, вытирал их платком, не говоря ни слова.
