Не нужно было ни о чем расспрашивать. Все было видно по спотыкающейся походке, по тому, как он переходил улицу, вобрав голову в плечи, словно человек, над которым занесен кнут.
Путь, по которому летела она мыслью следом за мужем, путь, который устилала она своею тоской, оказался наглухо закрыт.
С тех пор дом помрачнел. Стекла витрины у входа запылились, и люди проходили мимо, как будто каждый день было ненастье, потому что входная дверь неизменно была на засове.
Да и кому приятно иметь дело с человеком, который постоянно хмурится и которому, по всей видимости, безразлично, будут у него клиенты или нет?
Аптекарь с верхней улицы привез из губернского города фотоаппарат, и летом все довольствовались его любительскими снимками, а молодые огородники, по осени возившие овощи в Тохновку, прихватывали с собой субботние костюмы и фотографировались у тамошнего фотографа.
В конце лета Нахум надумал обновить витрину, и оказалось, что нет фотографий даже для украшения; наступил срок платить за дом, и пришлось просить взаймы у знакомых с верхней улицы. Они сжалились и дали денег, но едва могли скрыть раздражение и злобу на его жену.
Прохожим на маленькой площади неизменно приходилось видеть в рамке окна ее измученное лицо: она глядела так угрюмо, словно они виноваты, что у них здоровые ноги.
Особенно несносно это было в дни семейных торжеств, когда над веселящейся толпой вдруг повисал этот угрюмый взгляд — он был как темное пятно на светлом фоне.
Заносчивая вдова Михлина, у которой Нахум иногда занимал деньги, однажды под каким-то предлогом заглянула в ателье и, пока Нахум возился со своим аппаратом, прошла во внутреннюю комнату и без всяких предисловий, не обинуясь спросила больную, чего это она лежит и вместо того чтобы поискать какого-нибудь лекарства и выздороветь, отравляет жизнь своему несчастному мужу.
Вся кровь бросилась в лицо Мусе, бедняжка отпрянула, как животное в клетке, которое обступили со всех сторон и дразнят, издеваются над ним.
Если бы она могла плакать, наверное, ей стало бы легче; но с тех пор, как у нее забрали сына, слезы словно заледенели. Бывает, что сосуд столь полон, что когда его переворачивают, не проливается ни капли. Муся казалась себе похожей на такой сосуд.
Только один раз мера переполнилась.
Это случилось в тихий летний день, когда Нахум пошел на верхнюю улицу вернуть долг, а она со своего места, как обычно, провожала его взглядом.
Она смотрела, как он поднялся вверх по переулку и скрылся в тени акаций; пока его не было видно, она разглядывала груженые овощами телеги, проезжавшие по склону, и вдруг позади раздался взрыв; обернувшись, она увидела ползущую из кухни струйку дыма, и сердце у нее замерло.
Быстрым взглядом она окинула площадь. На веранде постоялого двора сидели какие-то люди, можно было крикнуть, позвать их, но ведь здесь, в доме, дверь заперта, а ключ у Нахума. Тогда — позже она и сама не могла понять, как ей это удалось, — она слезла с кровати и ползком, как пресмыкающееся, дотащилась до порога кухни, из которой задняя дверь вела на двор. Ничего особенного не случилось: щепочки, оставшиеся в плите, затлели от горячей золы, а поскольку вьюшка была закрыта, дым потянуло в комнату.
Тут она словно очнулась и увидела себя со стороны. Вот она валяется, как животное, среди мусора, луковой и чесночной шелухи, пыли и грязи, возле помойного ушата. Наверху — паутина на стенах, годами не знавших побелки. Поверх всего этого разорения глянула на нее сверху сквозь форточку полоска синевы, маленький кусочек высоких небес, которых не видать в окно спальни из-за столпившихся напротив домов; а ведь оттуда, с небес, как учила ее когда-то Хая-Риша, взирает на нас Господь.
Подняв глаза, она выдохнула:
— Доколе? Доколе буду пресмыкаться в прахе как жалкий червь?
Полоска синевы в окошке напротив побледнела и подернулась туманом. Она схватила с лавки полотенце и спрятала в него лицо, потому что пришли к ней слезы.
Когда Биньямину исполнилось четыре года, семья кузнеца вместе с приемышем перебрались с хутора Заречье в соседнее местечко, Тохновку.
Рыжая Зизи, жившая на хуторе, по-прежнему оплачивала содержание ребенка, а присматривать за ним поручила своей матери. Стареющая женщина нечасто навещала мальчика — и путь неблизкий, и недосуг. Так появилась брешь в глухой стене, воздвигнутой между родителями и сыном.
Один парень с площади, возивший овощи в Тохновку, заметил там чужого мальчишку, крутившегося возле кузни, и догадался, что это приемыш. Геня Левина из магазина мануфактуры тоже как-то раз гостила в Тохновке и узнала мальчишку по кудрявым, как у Нахума, волосам. Геня была женщина сердобольная, и лицо ее прямо светилось жалостью, когда она рассказывала, как стоит он себе, бедняжечка, в коротких штанишках и кусает яблоко.
Однажды в понедельник Нахум отправился в Тохновку, уже не ища никаких предлогов. Уехал он рано утром, а вечером вернулся другим человеком — словно помолодел. Его потухшее было лицо снова лучилось светом, разгонявшим обычную полутьму дома.
Правда, он видел мальчика совсем недолго, украдкой, но кто-то ему шепнул, что в базарный день в кузнице полно народа, и тогда, может быть, удастся побыть с ребенком подольше.
И вот каждый вторник, по базарным дням, ездил Нахум вместе с мелкими торговцами в соседнее местечко, возвращался вечером, и хотя возвращался он с пустыми руками, казалось, что приносит он сокровища.
В начале лета, когда рыжая уехала в гости, хитрая тетя Йохевед устроила так, чтобы малыша отвезли на несколько дней к ней в дом.
Будто бы она, тетя Йохевед, желает сшить ему пару летних костюмчиков, а ноги-то у нее больные и нет сил таскаться к ним на примерки, так вот поэтому надо бы мальчонке пожить у нее, пока она будет шить.
Тетя вытащила из ящиков комода отрезы тканей и известила племянницу, что они могут взять мальчика на полсуток. Кто-нибудь из надежных людей должен заехать за ним в полуденные часы и вернуть рано утром, только ни в коем разе не проезжать через Заречье, а ехать по горной дороге через Кухтицкие леса.
Если б донеслась до них весть с небес, не было бы в доме большей радости, чем нынче.
Услышав новость, Муся потянулась всем телом, словно желая встать, но ноги остались скованы; тогда она поудобнее уселась в кровати и оттуда стала отдавать распоряжения:
Нахума она послала к одному возчику, который известен был как человек надежный и расторопный, а Зосе велено было придвинуть к кровати ларец с приданым. Здесь среди прочего, хранилось несколько дорогих вещиц, с которыми сметливая Зося немедленно послана была к ростовщику; на обратном пути она накупила всякой вкусной еды в большой лавке, а затем отправилась на двор перетряхивать пестрые скатерти и покрывала, по обыкновению хранившиеся в шкафу.
К вечеру Нахум вышел на тракт, ведущий к Кухтицким лесам, а Муся, в оконной раме словно выросла, словно заполнила собою весь проем. Липша, хозяйка постоялого двора, поглядела со своего крылечка в сторону тракта, и на лице ее, вместе с любопытством, выразилось даже что-то похожее на уважение. Вот уже показалась телега; возчик, сидя на козлах, сдернул полость, чтобы издали показать, что телега пуста.
Из хитрой тетушкиной задумки ничего не вышло. Мальчика забрали у нее из дома еще до того, как приехал гонец.
Наступил день рождения Эти, внучки добрых стариков: ей исполнилось двенадцать. По такому случаю приехал из губернского города отец ее, Шмуэль-Элия, фотограф. В субботу он зашел вместе с родителями и дочкой навестить Нахума, старинного своего приятеля.
Шмуэль был скромный, приятный человек. Как и его родители, он словно не замечал Мусиного увечья, и за субботним столом беседовал с нею так же, как со всеми.
Видно было, что Шмуэль нежно любит дочку: он потихоньку гладил ее косичку, потолстевшую с годами, совал ей купленные в городе конфетки, а она, расшалившись, одаривала ими всех подряд, наполняя дом звонким смехом и сладковатым запахом карамели. С Нахумом гость вел беседу о ремесле фотографа, рассказывал о всяких новшествах в их деле и ходил вместе с хозяином дома осматривать его маленькую лабораторию.
Его собственное ателье в городе оставалось без присмотра, и потому назавтра ему пришлось спешно уехать, так что он даже не успел попрощаться с приятелем. Но дорога на станцию вела через родное нахумово местечко, и оказавшись там, Шмуэль зашел взглянуть на ребенка.
В местечке у него был знакомый, который объяснил, как проехать на хутор Заречье. Шмуэль съездил на хутор, вызвал рыжую женщину с мужем и поговорил с ними со всей строгостью.
Слыханное ли дело, чтобы родителей разлучили с родным дитятею потому только, что они беспомощны и удручены бедностью и болезнью?
Конечно, мальчику нужен и присмотр, и уход. Так вот что: пусть малыша отдадут ему, Шмуэлю. Он займется его воспитанием, а когда тот подрастет, обучит своему ремеслу.
